Три встречи за выпивкой

31.12.2014 by Юрий Кузнецов

В кабаках зеленый штоф
Белые салфетки

В. Высоцкий.

Три встречи за выпивкой

Сейчас время суровое. Сходить в ресторан — редкое событие для среднестатистического гражданина. Салат, горячее, напитки прохладительные, водочка или винцо, чаще конечно нынче водочка идет, грамм триста, что-нибудь еще… Приговор? Написать в белорусских ценах? Не поймет никто за пределами Белоруссии. Прикинем, как и почти все ныне, в Удобных Единицах. Так вот, вышеперечисленное потянет минимум на 30 УЕ. Тех самых – заокеанских. Причем в Белоруссии, отмечают многие, цены на удовольствие сие ниже, чем, например, в России.
В советское время означенное выше обходилось практически вне зависимости от типа ресторана рублей в шесть, не более. Сто грамм водочки в ресторации шло за рубль двадцать. Если же, скажем, коньячок желался, а тогда он был очень настоящий, армянский, сейчас такого не подают, то было подороже. Но в любом случае во время `оно – особенно в семидесятые и восьмидесятые питейные заведения посещало столько много народа, что свободных столиков по вечерам в крупных городах не было. На входе, в ожидании откушавших, стояла очередь. Завсегдатаи и иные богатенькие совали деньги швейцарам, и те рассаживали «взяткодателей» вне всякой очереди на припасенные для таких целей места.
Короче, многие, кто работал, мог иной раз, а то и несколько раз в месяц посещать ресторацию. В основном это были люди несемейные. Кстати, само по себе такое посещение давало хорошую возможность познакомиться с представителем противоположного пола — вечерами играла музыка. Люди танцевали. Часто попадались интересные собеседники. Но это, скорее, в пивбарах; говорили тогда незнакомые люди друг с другом много и без стеснения. А ежели поддавши, то уж как минимум о мировых проблемах, о явлениях характера космического, масштаба галактического не менее.
Здесь опишу три встречи. Не то, чтобы они были в ресторации, но, по крайней мере, за выпивкой, в заведениях питейных, легкодоступных для обыкновенного советского человека. Да все — в то самое советское, стабильное, так сказать, время.

Год 1975

Отпускник лейтенант Половников Михаил Федорович прибыл в свой родной город. Прошло шесть лет после окончания школы. Удивительно, но одноклассников, с кем он дружил, в городе уже не было никого. Малознакомым звонить не хотел. На второй или третий день отпуска случилось прекрасное июльское утро. После одиннадцати часов он решил пешком прогуляться до парка. День был рабочий. На аллеях парка, окаймленных аккуратно подстриженным шиповником, почти никого не было. Лейтенант заметил на скамейке поодаль одинокую блондинку со стройными ногами и тихонько повернул на ее дорожку. Пока он думал, как с ней заговорить, откуда-то вынырнул крепко сбитый мужик, подсел к ней и протянул одно из двух мороженых, что держал в руках. Половников с сожалением вздохнул. В этот момент за кустами, слева от него, возникло движение. Сквозь них продрался на дорожку аллеи кучерявый черноволосый человек. Дикая роза царапалась, рвала одежду, но тот никакого внимания на это не обращал. Последнюю пуговицу ширинки он застегнул уже на дорожке.
— Миша!?
Миша внимательно посмотрел на появившегося. Что-то знакомое, из детства, узнавалось в его темном от природы лице. Кожа была буквально серого цвета. Именно цвет лица и пробудил его память.
— Коля…
— Ну.
Мише было шесть лет, когда Половниковы переехали в новый дом. Вокруг был частный сектор еще царской постройки. Там и жил этот Коля со своей матерью. Отца его никто не помнил. Говаривали, что года через три – четыре после войны он сел. В тюрьме проиграл в карты жизнь и по условиям игры ему отрезали голову. Коле, когда новоселы заселили новый дом, было уже лет 9-10. Серое лицо его обезображивали непропорционально большие губы. Под носом постоянно висели две длинные зеленые сопли от хронической простуды. Длинные раскосые глаза вечно щурились, что придавало ему вид скрытного и хитрого индивидуума. Уже тогда поведение его резко отличалось от окружающих его таких же, не очень благополучных подростков. Например, в 10 лет он выстрелил в лицо прохожей молодой женщине согнутым лезвием бритвы. Чудом та осталась с глазом, но щеку и веко лезвие порезало здорово. Глаз инстинктивно закрылся на резкое движение и потому сохранился. На потеху другим подросткам натягивал он тонкую леску в подъезде к новому дому и т.к. там никогда не было освещения в темное время суток, женщины вечерами резали себе леской капроновые чулки и ноги. Капрон в пятидесятых стоил дорого. В его репертуар входило и подбрасывание мелких монет на тротуар. Предварительно он тщательно вымазывал их в дерьме. Когда подслеповатые старые люди или кто другой подымал их, с отвращением тут же выбрасывая, Коле с единомышленниками было очень смешно и радостно…
В то время везде продавался керосин. Когда темнело, они набирали его в рот и с силой, как воду при глажении брюк, выпрыскивали на горящую спичку перед прохожими. Пламя возникало как из форсунки. Не чурался он и иных подобных забав. А при случае и приворовывал из соседних частных домов, двери которых почти всегда были открыты, и занимался еще кое-чем мерзким даже с точки зрения местных полууголовников. Тогда их почему-то было много. И уже годам к 11-12 получил от них четкую кличку – Гнида. Гнидарь, или даже Гиндя.
Именно так, собственно, и хотел назвать его Половников, но ответить, здороваясь по кличке, когда тот обратился по имени, было неудобно. Как-то ранее, пока еще учился в училище, Миша слышал, что Гнидарь тянул срок. Да причем дважды за годы, что они не виделись. Оба раза за воровство.
Между тем, Гнидарь смотрел на него с любопытством.
— Откуда ты, сейчас, залетный? Ты же тут не чалишься?
— Ну да, — отвечал, Миша, с трудом понимая феню.
— Приехал в отпуск. Живу в Н-ске. Служу в армии.
— И кто ты уже?
— Лейтенант.
— Да… Ну это плохо. Но ласты не откинешь. А войска не автомобильные?
— Нет. Ракетные.
— Это очень плохо.
— ??
— Ну что ты возьмешь там? Ракету? Что толку? А в автомобильных – что хошь есть. И все нужно людям. Но с головой надо… Не так, как те два руля, что со мной на зоне были.
— Что за рули?
— Да водилы. Непомерно на воле тянули. Без оглядки. Так нельзя… Пятерочку одному судья отмерял, второму – 8 лет и шесть месяцев! Этот так и не кололся конкретно за что… Но оба говорят — пчелки.
— Как понять? – Перебил Миша.
— Ну, это кто государственное тянет.
— Почему пчелки?
— А … знает: хулиганы – бакланы, например. Взять что-то на квартире – скачок залепить; в автобусе, трамвае – марку гнать, а у государства – пчелка, У нас так было. Но восемь с половиной… Это ж какая тема была?
Он посмаковал что-то в своем уме, прикинул видимо что именно можно было украсть, чтобы получить такой срок, и на какую сумму… Вздохнул с сожалением, будто сам что-то потерял, и также с сожалением к собеседнику, продолжил:
— Но ничего… В армии тоже жить можно. Живут же люди. Какая разница? Колеса, резина, запчасти там может еще и лучше. Только, я ж говорю, работать с головой надо, осторожно, — уточнил он свою мысль и продолжил: — Ладно, пошли.
Гнида мотнул головой в сторону стеклянного ресторанчика в парке, где всегда были вкусные жареные цыплята с великолепным гарниром. Вина разных марок и коньячок с водочкой были в изобилии. Половникову пить с Гнидой вовсе не хотелось. И он решил схитрить.
— Я не взял с собой денег. Видишь, положить особо некуда.
Миша был одет в фирменную хипповую майку и очень плотные брючки. В их карманчиках мешали даже ключи, не говоря о бумажнике или портмоне.
— Прогуляться вышел просто.
— Ну ладно, пошли, — с пониманием глянув на брюки, повторил Гнидарь.
— Угощаю.

Он спросил два стакана легкого вина. Отхлебнули. Немножко помолчали.
Гнидарь начал свой довольно длинный сравнительно-поучительный и философский монолог, для чего и пригласил выпить.
— Ну, вот смотри. Ты – литер. Я – таксёр. Но Я тебя угощаю.
Каждый раз слово «Я» он произносил с особым нажимом, с особой значимостью. При этом было понятно, что он считает себя человеком уже повидавшим виды, набравшим богатого опыта в жизни, непререкаемого авторитета.
— Ты получаешь свои деньги раз в месяц. А Я твои деньги сделать могу на карман в один – два дня. Это как мне шеф машину дает. Все зависит от времени, на какое он мне ее дает. Но деньги у меня есть. И немало. То есть машина у меня, выходит, моя. Я что хочу на ней после смены — то и делаю. А у тебя машина есть?
— Нет. Второй год только служу. – Отвечал Половников.
— И не покупай! Вот — Я! – Опять с тем же нажимом и самовосхвалением. – Я ж тебе говорю, смену отбомбил и таксичу на себя. А если надоело, шмару снимаю, а то и двух, в лес отъеду и барабулю их от души. О-о-о-о-о-о… Кайф. 100 процентов. Не передать!
Отхлебнули еще по глотку. Гнидарь продолжал.
— Дальше. Женат?
— Нет.
— И не женись! Вот — Я! Я женился на б… Она столько нае… за свою жизнь, что никогда мне не изменит! А остальные все бабы — …. Это ж Я тебе говорю…
Возникла пауза. Половникову очень хотелось встать и уйти от Гниды. Тот, наверное, мнил себя как минимум Никколо Макиавелли, но кроме частичного совпадения имени ничего у них общего не было. Однако Гнидарь продолжил.
— Войска у тебя потешные. Слыхал. Что в них взять? Да и ты, говоришь, вот, инженер. Нищета… А ребята знакомые нормально служат. Тыловые училища окончили. По службе и спирт у них, и крупы, и тушенка, и одежда, амуниция. Это ж все деньги! А у тебя что? Тут ты, конечно, пролетел. Хгхлупо… Квартира есть, нет?
— Нет.
— И не получай!
— Вот — Я! Я живу с матерью. Ей 57 лет. Я ей прямо говорю – ну, сколько ты еще проживешь? Ну, пять, ну шесть, Ну, … с ним, семь…
Серое лицо его перекосилось, он прикидывал — семь лет много это или мало, потом очень недовольно и громко, как бы переспорив сам себя, безнадежно махнул рукой и раздраженно прокричал:
— Ну, мать его … пусть восемь лет! Но ведь загнешься, говорю ей, все равно!? Факт! Так зачем мне квартиру получать?
Официантка:
— Не материтесь! Вы здесь не одни!
Гнида не обратил на нее никакого внимания.
— Вот, а ты говоришь…
Половников ровным счетом ничего не говорил. Он сидел и молчал, впервые в жизни слушая подобные рассуждения человека в отношении собственной матери.

Посидели молча. Почти допили. Гнидарь:
— Так ты, говоришь в отпуске?
— Да.
— Скучаешь?
— Как сказать? Одноклассники почти все разъехались. Те, кто в городе – на работе, потом домой в семьи. Все в основном семейные…
— Вот! Видишь! Вот зачем это?! Хуже зоны! Давай я познакомлю тебя с людьми; ребята нормальные. Почти все со мной на зоне были. Не подведут. Шмары там – отпад! Сделают тебе – только так! Дней пять – ничего не захочешь!
Половников, сдержанно:
— Спасибо, но я завтра еду на недельку в Г… к родственникам, — соврал он.
— Понял, — не чувствуя лжи, отвечал Гнида. — Но ты смотри, захочешь — спроси меня на Тихой. Скажут, когда моя смена. И подходи к началу. Покатаю и договоримся.

***

В тот день, на околоземной орбите впервые в истории человечества произошла стыковка космических кораблей «Союз» и «Аполлон». Русские и американцы пожали друг другу руки на высоте около двухсот километров.

***

Никогда больше Миша Гниду не видел. Через несколько лет в отпуске знакомые сказали ему, что Гнидарь получил новый срок, был отправлен по этапу за 11 000 километров, на дальний Восток. И там его, по слухам, убили.

Год 1982

Лето. Жара. Воздух густой, влажный, вперемежку с запахом соляры. На ней работал городской неэлектрический общественный транспорт. Очень хотелось пить. В пивном ресторане было пустынно. День не выходной, время рабочее. Молодой мужчина астенического типа с короткой аккуратной прической сам взял у стойки бара литровую кружку пива, соленые сухарики, развернулся и подошел к ближайшему столику. Там в самом легком подпитии сидел крепко сбитый парень лет 28 с рельефной мускулатурой. На фирменной майке по-английски было написано: “Nobody can stop me”, а ниже — “Real girls eat meat”, что в вольном переводе соответственно значило: «Никто меня не остановит» и «Реальные девушки едят мякоть». Последняя фраза имела, скорее всего, иной смысл. Глагол “eat” значит еще и «лизать».
— Не помешаю?
Парень живо и со странною игривой улыбкой ответил:
— Даже было бы глупо, если бы было наоборот, – быстро приблатненно произнес он с мягким «Г». При этом сдержанно пожал как бы от недоумения плечами, а жестом правой руки картинно пригласил присесть на место против себя. Обе руки были расписаны татуировками от кисти до плеча. В переднем вырезе майки на его широкой груди почти полностью проглядывалось английское слово, наколотое почему-то готическим шрифтом: «Undiscussed». Трудно было понять, что именно имелось в виду, но дословно это значило «вне обсуждения», «вне дискуссии» «не обсуждаемый», а может и «неоспоримый», или даже «за кадром». Худощавый, жадно сделав большой глоток пива, с интересом глядел на мудреные рисунки. Кивнул на них:
— На зоне был?
— Ну да. Причем трижды, — весело и почти с гордостью отвечал тот, — Правда, первый раз в малолетке — колонии для несовершеннолетних.
— Ого! – Как бы уважая того за эти достижения, подыграл присевший.
— А то!
— Баклан что ли?
Парень радостно отреагировал.
— Начальник, да! Только хоть и шили мне каждый раз хулиганку, а я причем? Я ни разу виноват не был! – проскороговорил он.
— Какой же я начальник?
— Не, ну у тебя причесон такой, прикид культурный. Я же не лох, вижу…
— Спасибо… так говоришь, не виноват был?
— Не, не! Ты что?! Сам посуди!
Он плеснул себе из графина грамм пятьдесят водки, резко поднял стаканчик, глянул в глаза собеседнику и быстро произнес:
— Будем! – проглотил, и запил пивом, сделав большой глоток.
Его визави кивнул, соглашаясь с тостом, и тоже сделал глоток пива.
— Вот, смотри, — все также быстро говорил тот. – Мне только восемнадцать тогда исполнилось. Год как откинулся из короедки той. Иду вечером с подругой. Все чинно. Благородно. В парк зашли. Опять же культурно. Она с моего двора. В детстве еще дружили. Ничего такого. Она крутая была, юбка у нее замшевая, короткая. Блондинка, волосы длинные, ноги из ушей, глаза большие, серые. Что надо, в общем. Ну, сели в павильончике. Пить, говорит, спиртное не пью, лимонаду, если холодный, с тобой выпью. Ну, я, начальник, и рад. Ведь не шмару какую снял, которой водяру наливай, а свою с детства подругу погулять позвал. Нинку значит. А она – хорошая! И папа с мамой ее меня знают. Доверяют. И в курсе они: сидел я в короедке ни за что. Значит, отвечаю я за Нинку! Все по понятиям! Буквально, говорю, в натуре!
Хмель начал действовать на него сильнее. Графинчик от водки был на 300 грамм. Две трети он выпил. Одна литровая пивная кружка была перед ним пустая, вторая, из которой он запил водочку, была еще наполовину заполнена. Жара на улице была сырая и изнуряющая. К хрустящим соленым мучным палочкам на блюдце перед ним Неоспоримый не притрагивался. Он продолжил.
— Ну, вот. Пошел я к стойке за лимонадом. Там человек пять — шесть. И долго – долго почему-то буфетчица каждого обслуживает. Терплю. Жизнь такая. Поглядываю на Нинку. Она на меня. Все путем. И вот дошла очередь, я покупаю; как слышу, Нина что-то там… шум какой-то. Глянул — три хмыря обступили ее и пристают. Один даже руками хапать стал. Я туда рванул, козла этого оторвал от нее, а тут — другой мне сбоку по черепу. Озверел я, тому от кого по черепу принял, чисто справа хуком в подбородок. Он хрюкнул, как свинья, и отключился. Второй – бычара, что Нинку хапал, в стойку стал, вижу, похоже, боксом занимался. Но не вышло у него. Я ему для обмана левой — несильно по печени. Он резко закрылся правой, репу свою открыл. А я того только и ждал. У меня это отработано. Сразу правой в зубы вложил всем корпусом. Чую, хорошо вошло очень. Левая его опустилась, и он сразу поплыл, по глазам было видно; а я еще вставил раза три – четыре. Он тоже отдыхать стал. Третий вроде ничего не делал, и я тоже его не трогал. Стоит себе мешок с говном и пусть стоит. Настроение испорчено. Ушли домой. А завтра утром пришли за мной сразу трое из родного моего районного отделения милиции. И этот, которого я не трогал, с ними. Взяли меня. Дело говорят, неважное. Сдвиг зубов, тяжелое сотрясение мозга, перелом нижней челюсти. В двух местах. Тяжкие телесные в общем…
— А второй?
— А ничего. Тот с одного удара упал и ничего ему. Его то и на суде потом не было.
— И что?
— Да особо так ничего. Прокурор шесть лет требовал. Адвокат – дамочка такая душевная, говорит, молод еще, прошу дать по минимуму. А судья, тоже дамочка, стерва на вид, три с половиной сунула мне. За что, начальник? Я ж защищался!
Неоспоримый расстроился. У него на глазах даже выступили слезы.
— А-а-а-а… — Безнадежно махнул он рукой, — Где она, правда? Вот скажи мне!
Было видно, что парень искренен, не играет, не рисуется.
Он налил себе 50 грамм, поднял, предложил:
— Будем?
Визави поднял кружку пива в знак солидарности и поддержания тоста.
— Ты бы не пил больше… — доброжелательно сказал тощий. Тебя уже повело…
— Как скажешь, начальник, — неожиданно покорно согласился Неоспоримый. – Тогда допей за меня?
Собеседник, чтобы не обидеть прослезившегося рассказчика, согласился.
— Хорошо, прямо в кружку лей. Заершу.
Тот обрадовался знакомому слову:
— Да ты молоток, халдей!
— Спасибо, — ответил астеник, но не понял, кого на зонах именуют халдеем. Как потом он выяснил, так зэки звали тех, кто до зоны служил в армии, работал официантом, таксистом и на прочих обслуживающих должностях.
— На, — вылил тот оставшуюся в графине водку в бокал халдею, — Ерши.
Выпили.
— Ну а последний то раз давно вышел?
— Да только что! Третий день как.
— И как попал?!
Парень опять заметно оживился.
— Ну, вот ты сам сейчас скажешь, что суки эти меня ни за что запечатали! Тут и базара нет никакого!
— Да ну?
— Я тебе отвечаю! Четыре года от звонка до звонка. А все через доброту мою… Я тогда вышел после первой взрослой ходки, погулял пару месяцев. Даже на работу устроился. В СМУ рабочим. Платили хорошо. Работа мне была нетяжелой. С детства привык. И бетон мешал, и плитку клал тротуарную, бордюры. Опять же спортом все детство занимался, боксом, к нагрузкам привык. Нормально так все шло. В день получки, в пятницу вечером, домой пришел. Мужики там, в бригаде, попались серьезные. Не пили и мне не советовали. Да я и не пьянтос.
Во двор зашел к себе, вон, напротив, под аркой, — он указал рукой в окно на противоположный дом, — А там ребята малые сидят. Дети! Я обратно, за угол. Купил каждому по мороженному. Иду, спешу обратно. Несу все в руках. А навстречу два урода. Дорогу перегородили; и говорят мне:
— Не, ну тебе поделиться надо. Куда ж столько? Это лишнее у тебя.
Я им толкую:
— Ребята, говорю, — детей угостить хочу. Вот в этом дворе… Дети ведь! А пидер этот, что поделиться предложил, как дал мне по рукам, мороженные все разлетелись. Второй мне — в торец. Больно!… Суки! Волчары позорные!
Рассказчик хлебнул пивка и продолжил:
— У меня опять началось. Если бьюсь – то до победы. Никто пока не выдержал. И, как учил меня еще в 13 лет дядя Вася, тренер мой, урыл я обоих. Но перестарался. С пристрастием отработал. От души. Уж больно они меня тогда разозлили. Нельзя так. Тот, что по печени мне заехал, инвалидом стал. На пособие живет. Второму я три ребра сломал и ключицу. Но на сей раз мне повезло. Было целых два свидетеля. Оба дали показания за меня. Они же и прибежали разнимать. А то убил бы их на… Вот… Женщина соседка еще из окна все видела. Тоже за меня сказала. Показания дали за меня, не виноват, вроде. А выходило: только освободился и опять… Рецидивист… Да и папаша у того, что стал инвалидом, крыса какая то в обкоме. Четыре года, короче, отбарабанил.
— Да… История… — тощий не знал чем его еще утешить. И решил поговорить о том, что тому хорошо известно. В чем хорошо разбирается. Людям это приятно.
— Слушай, но ты, вот, был трижды на зоне. Тебе там как? Не жутко?
— Свой человек! — буквально пропел тот, — Я там, как дома. Прихожу – сразу спрашивают:
— Ты кто?
— Баклан, — говорю.
— Ну, иди к нам, мы тоже.
— Чинно все, благородно. По понятиям. Не зарывайся, и все тип топ будет. Как на воле. Одно и тоже.
Собеседник немного замялся.
— А правда это, что…
— Что?
— Ну вот, типа, опускают всяких…
— А, это, — весело подхватил тот, — А как же! В каждом бараке есть мама. Он под папой ходит, днем спит, не работает. Ему деньги платят. Кто хочет – всегда пожалуйста. Уважаемый человек!
— И есть желающие?
— Немало!
— Ну а так, чтобы насильно кого-то…
Неоспоримый даже испугался, исказился в лице, отмахнулся как от проказы:
— Что ты! Что ты?! Не дай Бог! Новый срок сразу! Зачем?
— А узн`ают?!
— Не, ну ты, начальник, даешь! А кум на что?
— Кто это?
— Извини, все забываю, что по фене ты не все понимаешь. Кум это — сотрудник оперативной части. Опер, короче; знает все про каждого. Да и стучат так тихо, так чисто, что и паханы не знают кто. Спецы везде есть крутые. Даже среди стукачей. Слушай, — обратился он к тощему, — Я, наверное, еще возьму? Уже ведь почти все выпили.
Тощий:
— Можно. Но вот смотри. И отвечай мне только да или нет, хорошо?
— Ладно, — опять послушно согласился Неоспоримый.
— Вот смотри. Ты только вышел после третьей ходки, верно? – глянул в глаза парню, — Да или нет?
— Да.
— Сейчас ты поддал, на улице очень жарко, и душно. Тебя уже повело. И неслабо. Только честно, говори, не ври. Да или нет?
— Да, начальник.
— Молодец, что честно говоришь.
— Ты пока под надзором?
— Еще целый год…
— Значит, да.
— Да.
— Вот… Когда в очередной раз отмечаться?
— В 18:00, сегодня.
— О! А сейчас 15:00.
Тот глянул на часы.
— Да, так.
— Парень ты, как вижу, горячий. Зацепит тебя кто – удержишься? Не ответишь? Или ответишь?… Ответишь ведь…
— Да, начальник!
— Опять молодец. Что правду говоришь. И – получишь, как минимум пять лет и шесть месяцев, согласен?
Тот подумал с полсекунды и обрадовано выпалил в своей скороговорной манере:
— Это как пить дать! Пять с полтиной мне сейчас как минимум отмерят! – в восторге прокричал парень от того, что «начальник» так хорошо чувствует и понимает его ситуацию.
— Вот… Так иди, поспи до милиции малость. Да не проспи, а то…
— Хорошо, начальник. Ты прав.
— Да пожуй что-нибудь перед милицией, запах отбей, а то отмолотят тебя еще чего доброго.
— Могут. Так и делают с поднадзорными. Для профилактики. Садят на стул. Приковывают. И ~ здят. А запах отобью. У мамы есть мускатный орех. Пожую.
— Не опоздай главное. С ними шутить не стоит.

***

Оба встали, вышли на ступеньки ресторана, пожали на прощание друг другу руки.
— Бывай, — сказал астеник.
— Спасибо, начальник. Душевный ты. Давно людей не видел.
— Как это? Остальные звери что ли?
— Нет, — упирался тот, — Ты человек!
— Спасибо. Но ты – тоже. Будь здоров.
— И ты.

Оба ушли в душную, влажную жару. Каждый в свою жизнь.

Год 1984

Москва. На Сретенке, недалеко от улицы Хмелёва, ныне Пушкарева переулка, была столовая. Впрочем, в те времена во многих столовых Питера и Москвы еду подавали официанты. Т.е. столовая была все же больше похожа на кафе. Хотя цены были практически такие же, как и в столовых. Ресторанного шарма там не было, но можно было зайти, присесть. И без грохота оркестра, по вполне столовым ценам тебя обслуживали официанты.
Я тогда был в Москве в четырехмесячной командировке. В один из холодных вечеров, в начале года, вечером зашел в эту столовую. Очень быстро подошла ко мне официантка. Записала, что спросил.
За столиком был я один. Рядом, за соседним — сидели двое мужчин. Кучерявому брюнету в очках было немногим за сорок. Его собеседнику седоватому с короткой стрижкой, наверное, под пятьдесят. Оба плотного сложения. Боковым зрением в ожидании заказа я наблюдал за ними. В небольшом зале более никого и не было. Сама столовая состояла из нескольких таких разделенных залов.
Кучерявый был очень подвижен, поминутно поворачивал голову в мою сторону, откровенно и с любопытством разглядывал. Все время что-то говорил стриженному. Тот, наоборот, сидел практически без движений и молча. Ни разу я не почувствовал и не заметил, что он смотрит на меня. На столе у них помимо еды стояла бутылка армянского коньяка. Обычно содержимое переливали в графин, но иногда по желанию клиентов ставили и саму бутылку, если заказана была бутылка целиком. Мне принесли заказ. Помимо салата и горячего взял я еще 300 граммов доброго крепкого вина. Тогда, в советское время, выбор таких вин в Москве был обширен. Сейчас в Белоруссии почему–то в основном все сухие, полусухие. Говорят, менее вредно. Только живут люди ныне в среднем лет на десять меньше, чем тогда. Из крепких вин, у нас в Белоруссии, по крайней мере, активно стоит на полках кагор с угрожающим жизни содержанием сахара; бывает и портвейн «Три семерки», а то и его модификация «Три топора». Страшнее атомной войны. Да все — местных заводов. Трясет от одного названия производителей таких вин и коньяков. А оные умудряются выпускать, так сказать, по лицензии коньяк и вина, с этикетками и названиями, похожими на оригинальные. Как, например, в Армении, или в Массандре. Но вроде все законно и неплохо. Кроме, конечно, самого вкуса и качества товара. Есть и заморские крепкие. Немного. Но очень дорогие.
Но я про 1984 год. Налил себе с полстаканчика. Принял. Салат пропустил. Оно и захорошело. Еще немного подлил. Продолжил. Гляжу – под окном батареи. В зале от них тепло, уютно. Вино меня хмелит. Общаться хочется. Как могу, сдерживаюсь. Не лезу к людям. У каждого свое. Ведь не спрашивают. Еще немного принял. Опять гляжу на окно, что перед глазами, на батареи под окном и даже — под батареи. А там спокойно так мышь трудится над кружочком огурца. Тут мне в связи с моей индивидуальной умеренной выпивкой для аппетита (это упражнение иной раз не так уж редко повторяю и сейчас) вспомнился Федор Михайлович и его сногсшибательный «Дневник писателя». А там у него про то, что наплыв мыслей и ощущений у хмельного или у всякого не как стелька пьяного человека почти удесятеряется и очень хочется поговорить через это. Вот уважаю я его — ведь знал, что писал! Хоть Федор Михайлович и эпилепсией всю жизнь страдал. Стал быть, выпивать ему никак невозможно было; не положено. Ан вот вовсе даже всё и наоборот: уж как точно подметил! Глаз – алмаз. Короче, участь сия не миновала и меня. Не в мышке дело той, конечно же, было. Черт с ней! Скучно было. А это совсем другое дело… И я не удержался. Повернул голову направо к мужичкам и изрек:
— Как же так… Вроде как съестное заведение; гигиена, санитария. А тут — мышь!
Черняво-кучерявый словно ждал от меня любого слова и мгновенно, с заметной агрессивностью отреагировал, стрельнув сквозь толстые очки выпуклыми серыми глазами:
— А вы что, думаете, что чем-то отличаетесь от нее?
Я немного опешил. То ли шутит, то ли нет… Ответил.
— Думаю, что да. Впрочем, не знаю — как вы.
Он:
— А чем мы отличаемся? Едим, пьем, спим. Кормим детей молоком.
Я:
— Все так. Но, как мне известно, мыши во много чаще людей разносят инфекцию. Особенно неприятно, когда видишь это в таких местах.
Он:
— Вы кто?
— Баллистик.
— Звучит как футболист.
Я:
— А вы кто?
— Хирург.
— Звучит полунеприлично, а по схожести работы – мясник.
Седой разулыбался:
— Вы к нам пересядьте. Удобнее говорить будет.
Я перенес нехитрые приборы и остатки заказа и присел. Кучерявый все также неприятно откровенно разглядывал меня. Спросил:
— А вы читали… ? – И назвал недавно вышедший очень популярный тогда роман, написанный, скорее всего, в жанре фантастического реализма. Я подумал, что он проверяет так мою эрудицию и ответил немного раздраженно:
— Да!
— И как?
— Откровенно?
— Полностью!
Я заметил, что его чернобровый седоватый товарищ внимательно уставился на меня в ожидании ответа. И я полностью откровенно сказал то, что и думал об этом произведении:
— Идиотско — <фамилия писателя>ская заумь.
Неожиданно кучерявый сменил выражение лица на умиленное, очень довольное; улыбнулся, миролюбиво развел руками, глянул на своего друга. Это значило: вот! Разве не так?! После этого указательным пальцем правой руки он ткнул в него и обратился ко мне:
— А это вот он написал! – с нехорошей улыбкой, произнес он. И, как бы поучая, легко грозя тем же пальцем своему соседу:
— Говорил я тебе…
Теперь я мгновенно узнал писателя. Несколько раз видел его по телевизору. Да и в журнале, где напечатан его роман, была его фотография. Очень даже похож! Мне стало его немного жалко. Немолодой ведь он, а я про идиотство…
— Извините меня, — обратился я к нему. — Против вас лично я ничего не имею. Вы даже глубоко симпатичны мне. — Я покосился на кучерявого, тот был мне неприятен. — Но свое мнение о романе я не изменю.
— Да нет-нет, ради Бога! И хуже слушал. Вот, в Дубне был. Там такое говорили…
Своим спокойствием, выдержкой и так сказать плавностью, человек этот приятно располагал к себе и вызывал невольное уважение. И я решил ему признаться.
— Хорошо. Я ничего не понял…
Хирург ударил тыльной стороной правой ладони по левой, как делают, когда высказанная кем-то мысль совпадает с собственной. В данном случае это, наверное, значило, что и он ничего не понял и, что, по его мнению, и многие другие тоже ничего не поняли. В романе действительно сплошная мистика. Сказка — не сказка. Философия — не философия. Чистая заумь. Ни больше, ни меньше. Я продолжил.
— Буду честен. Я ничего не понял… А как бы вы охарактеризовали главную мысль?
Писатель спокойно и мгновенно ответил. Было видно, что этот вопрос ему задавали много раз.
— Хорошие люди есть, и это очень хорошо.
Я переглянулся с хирургом – оба мы были не согласны с таким объяснением.
— И для этого, — сказал я,- надо было… — и стал перечислять самые невероятные и необъяснимые места романа.
Писатель поднял вверх брови и неопределенно пожал плечами. Это можно было истолковать так: ну да. Почему нет?
Помолчали. Писатель спросил:
— А что последнее вы читали. Я ответил:
— «Вечер в Византии» Ирвина Шоу.
— О-о-о, вот уж там-то все понятно… — немного грустно произнес он.
Я не возражал. Неважно от подтекста его фразы, сказанное было истиной.
Вдруг он ни с того ни с сего спросил у меня:
— Вы майор?
Я ответил.
Поговорили немножко об армии.
— Интересный человек. – Констатировал он.
Кучерявый промолчал. Он считал меня футболистом. Хотя, видит Бог, я не вижу ничего плохого в этой профессии. Думаю, что в среднем футболист зарабатывает намного больше и баллистика, и хирурга. Но, как понимаю, баллистиков значительно меньше, чем футболистов. Баллистика от древнегреческого слова «балло» — свободно падаю, бросаю. Скорее всего, английское “ball” — мяч — тоже от этого корня. Так что про схожесть звучания хирург был прав.
Посидели еще. Мышка ела уже что-то другое. Хирург смотрел на нее еще умиленнее. Писатель и хирург выпили свою бутылку и спросили еще 200 г армянского коньячку. Я – 200 того же вина. Рассчитались. Начали собираться. Гардеробщик, мужчина запенсионного возраста, помог надеть пальто писателю. Тот всыпал ему в ладонь копеек пятьдесят — шестьдесят. По тому времени — две — три кружки пива.
— Спасибо, — сказал писатель гардеробщику.
— Ты никогда меня не обижаешь, — ответил гардеробщик.
Вежливо и сдержанно попрощались. Он еще раз повторил свое мнение обо мне. Мне стало неудобно.
— Знаете, мне очень приятно, что я встретился с вами. Можно я расскажу кому-нибудь про эту встречу?
Писатель искренне недоуменно взглянул на меня.
— Разве нужно мое разрешение?
— Конечно!
— Ради Бога! Говорите кому хотите.

Мы разошлись. Прошел почти тридцать один год. Вот я и рассказал.

31 декабря 2014 г. среда 23:10:55