Золото Аида

03.04.2014 by Юрий Кузнецов

1

1. Сентябрь 2017

Была ранняя осень. Воскресное утро хрустального дня, той самой дивной поры, воспетой Тютчевым. Я приехал из санатория, в котором отдыхал, в небольшой районный город. В нем прошли  без малого двадцать лет моей жизни.  После четверти века в крупном городе было ясно сколь велика разница между ним и этим забытым Богом, но тихим и прекрасным уголком.  Когда-то здесь прошли мои молодые, а затем и более зрелые годы. Городок был в 25 километрах. Минут за тридцать без проблем можно было добраться на маршрутках. Звонить никому не стал. Идти в гости ни к кому не собирался. Сидеть, выпивать и закусывать, слушать и рассказывать о судьбах родных – не по мне. Знал, что многих уже нет. Мне шестьдесят, с хвостиком. Полдороги до семидесяти.  А почти все бывшие коллеги значительно старше.  Узнать, что ушел кто-то еще — не хотелось. Потому решил просто побродить по городку, посмотреть, как он изменился за эти годы. Хотелось зайти и в столовую под рестораном, немножко выпить. Там частенько бывал с самыми душевными друзьями. Столовая, как и прежде, была. Это обрадовало. Только написано – «Кафе». А название ресторана так и не изменилось: «Заря». Надо же!

Городу уже  600 с хорошим гаком лет. Посмотреть было на что. И поскольку войны разрушили его несильно, то осталась вся уникальная архитектура 18-19 веков. В основном в стиле барокко. Архитектора выписал тогда из Италии местный граф. Здания сохранились хорошо. Иноземный зодчий создал первый каменный архитектурный ансамбль на этих землях и выполнил его по единому замыслу. В застройку площади органично вошли торговые ряды, постоялый двор, корчма, аустерия (трактир), конторские здания, униатская церковь 1713 года. До наших дней ансамбль застройки сохранился частично. Так, на западной стороне — здание госпиталя и дома ремесленника-торговца, заезжий дом, в котором размещен краеведческий музей, аптека, считающаяся самой старой в стране, несколько домов торговцев, здание школы конца XVIII — XIX веков. На месте деревянного униатского храма в конце XIX — начале XX веков возведена православная церковь в стиле неорусской архитектуры. Все перечисленные здания прекрасно используются и сегодня. Сейчас о городе вспомнилось многое. Когда-то, когда получил сюда назначение, вычитал все это в читальном зале библиотеки Салтыкова-Щедрина  в Ленинграде.

Я прогуливался. В лица не вглядывался. В основном молодежь. Меня тут не было 25 лет.  Кто узнает? Старинные здания выглядели как новые. Писали, что деньги на приведение городка в привлекательное для туристов место, выделила Европа. И, действительно, часть города сильно напоминала чешскую Кутну Гору. По тем временам эта территория и была частью подлинной Европы, т.к. во времена каменного строительства здесь была Речь Посполита – самое мощное и самое большое государство в Европе.

Удивила неизменность главного символа площади. Ленин в революционном порыве простирал длань к дому с местной властью. При этом он размашисто шагал на эту власть с высоты двухэтажного постамента. И лицо его было очень сурово.

Сто лет Октябрьской революции через два месяца. И ни звука на эту тему. Как все изменяет время… А раньше что творилось? Ходил анекдот. На пятьдесят лет Октября мужик пришел на работу в измятом виде. Начальник сделал замечание. А тот объяснил, что боялся  включать утюг, т.к. думал, что и тот заговорит о юбилее революции.

Я походил еще немного, посидел на скамеечке. Постоял возле каждого исторического дома.  Глянув на часы, с удивлением обнаружил, что прошло почти три часа моей одиночной экскурсии. И время – вполне обеденное. Прямо передо мной, над входом в кафе, как много-много лет назад, красовалась все та же вывеска: «Заря». Только это была столовая. В зале мало что изменилось. Разве что поработали над интерьером, и исчезла стойка вдоль кухни, откуда в те времена выдавали горячее. Сейчас кухню отгораживала стена,  исчезло и самообслуживание. Зал был пуст. Лишь один посетитель сидел спиной к окну, недалеко от входа. Красивый вполне интеллигентный старик. Краем глаза я заметил, что его брюки и пиджак идеально выглажены. Белая сорочка с модным воротничком светилась из-под пиджака буквально снежной белизной. Точнее его можно было бы определить как мужчину преклонного возраста. Вид у него был вполне боевой. Редкий случай для такого возраста и этих мест: как его внешний вид, так и сам факт посещения такого заведения. На столике перед ним был графинчик, надо понимать с водкой, и что-то съестное в двух тарелочках. Бывший военный? На меня он даже и не глянул. Я уселся за столик в самом дальнем углу зала и позабыл о нем.

Официантка принесла меню. Показной, деланной вежливости, от которой меня всегда коробит, у нее не было. Тем не менее, вежливо и культурно предложила мне ознакомиться с содержанием.  В глазах запестрило: стейк, жюльен, фуа-гра, катлет, филе цыпленка со шпинатом в соусе горгонзола, кассуле, миньон, кефта, мортаделла, суши, мидии в маринаде, экстравагантное жаркое из снежного краба и прочие трудно запоминаемые  словообразования. Было даже такое: нежный реберный край с тушеным дайконом, маринованной морковью и семенами горчицы. Я закрыл меню и рукой подозвал официантку.

— В общем так. Тут больно мудрено. Принесите, пожалуйста, на свое усмотрение: салат из овощей, можно еще и обычный мясной, если есть. На второе – картошку с мясом, хлеб, бутылку минеральной воды без газа.  Водочка у вас какая?
— Финская есть, Абсолют,  Немирофф, …
— А местные? Синеокая, Березовая?
— У нас есть любая водка, — спокойно ответила она. Синеокую будете?
— Буду.
— Сколько?
— Грамм 200 принесите.
— Хорошо.

Она забрала меню и ушла. Мне вспомнилось, как в те далекие годы здесь кроме двух блюд на первое и максимум трех на второе никогда ничего не было. Правда, выбор холодных закусок был. Весь обед с бутылкой теплого и давно просроченного пива мог обойтись в рубль двадцать. А на рубль сорок можно было хорошо потрудиться, чтобы съесть и выпить все взятое. И народу было – тьма. Говорят, что рубль тех времен во многих случаях дороже сегодняшнего евро.

Когда я разбирался со вторым, старик, что  сидел у входа, поднялся и вышел в коридор. Через несколько минут вернулся, но за свой столик не пошел, медленно приблизился ко мне и произнес молодым, поставленным голосом и очень грамотно для этих мест.

— Извините, пожалуйста, Сергей Иванович! Если вы не против, то я подожду вас на скамейке, возле музея.

Честно говоря, я чуть не поперхнулся. Как ни старался – но не смог уловить в его лице что-то знакомое. Человеку было явно лет восемьдесят. Он понял и мгновенно отреагировал:

— Нет, нет, не трудитесь. Мы с вами не знакомы. Точнее, мне пару раз вас показали издали.
— Кто?
— Толя Сергейчик. Вы же дружили?
— Да, было; года два. Потом я уехал… Вы присядьте,- спохватился я, — немножко выпьем, поговорим…
— Нет, спасибо. Мне уже хватит. Я подожду вас у музея. — Он замялся на пару секунд. – Я не задержу вас. Тольку пару слов.

Я не стал с ним спорить. Возраст, поведение, речь и его прекрасный внешний вид вызывали безусловное уважение.
— Хорошо. Я скоро.
Старик развернулся и также медленно вышел. После перевода отсюда я несколько раз звонил Толе домой. Но каждый раз отвечала его жена, говорила, что он не может говорить… Что уже  спит. Он любил выпить. Это я помнил. А потом через пару лет она сказала, что его уже нет. На мой вопрос туманно ответила:
— Сердце…
К его жене я заходить не собирался. Но узнать про Толю мне хотелось. Все эти двадцать три года мне все казалось, что жена его что-то не договорила в том разговоре по телефону. Я тогда выразил ей соболезнование и больше не тревожил. Хотя было достаточно удивительно: отказало сердце здорового офицера, одного из лучших следователей, которому было немногим за сорок. Но, как говорится, один Бог знает, когда кому…

***

— Меня зовут Всеволод Николаевич, — представился он, поднявшись со скамейки, и протянул мне руку. —  Когда-то я был непосредственным начальником Толи. Помню, как он тепло отзывался о вас… И мне вы однажды помогли.

— Я?  Вам? – Я искренне удивился и обрадовался, что сам случай пошел мне навстречу. Я смогу спросить про Толю!
— Не то, чтобы мне непосредственно, но уж моей дочери – на 100 процентов.

Я удивился еще сильнее и вопросительно посмотрел на него.

— Вы знаете, она у нас поздненькая. Я уже окончил службу, мне было 49 лет, когда она родилась. Мы очень берегли ее. Теперь ей, слава Богу, 35. Так вот, когда ей было 10 лет, она играла недалеко от дома. К ней подошел какой-то человек, угостил конфетой, стал расспрашивать. Затем взял за руку и повел от дома. Она стала сопротивляться, вырываться. Он не отпускал. На улице никого не было. Но тут вы появились из боковой улочки. Увидели эту картинку, спросили:

— Это твой папа? – Она ответила: – Нет. — Тогда мужик резко бросил ее руку и удрал.

Я стал лихорадочно припоминать этот эпизод. Вроде бы что-то вспоминалось, но очень смутно. Всеволод Николаевич продолжил:

— Вы спросили, где она живет, отвели домой. Дома была только моя мать. Девочка рассказала бабушке про того дядю и про вас. А потом… Потом через несколько месяцев был пойман насильник и убийца. К нам пришел Толя, он помнил, что кто-то приставал к дочке, показал его фото. Спросил – не видела ли она когда-либо этого дядю?  Машенька четко ответила, что именно он пытался ее куда-то увести.  Она и про татуировку на его руке сказала — паук такой большой. Краб это был на самом деле.  Толя передал это тем, кто вел дело. Все совпало.  Она же мне и вас показала один раз на улице. Мы тогда вместе с Толей стояли. Он сказал мне, что вы приятели. Но вы сели в служебную машину и уехали. А вскоре вообще уехали отсюда. И только через несколько месяцев, когда его поймали, когда стало ясно кто он, мы все поняли, что могло бы произойти, если бы не вы. А я так и не сказал вам тогда спасибо.
— Всеволод Николаевич, ну о чем вы? Может и было такое, я не помню.
—  Спасибо вам! И извините, что с таким опозданием.
— Не за что! – Искренне парировал я. — Да и когда это было, если было!?  Честно скажу, что вспоминаю с большим трудом. Помнится, что девочку какую-то я действительно отвел домой. Подробностей никаких.
— Зато для нас эти подробности были очень судьбоносны. Эта сволочь убила 17 человек. В наш городок заехал, чтобы скрыться, отсидеться после очередного убийства. Толя сказал мне, что вас зовут Сергей Иванович. И чуть позже, что вы уже далеко в России.

Он замолчал. Я выждал паузу. Я не знал как спросить про Анатолия. Да и удобно ли? Не будет выглядеть как простое любопытство дурака? Он молчал. Я попытался:

— Всеволод Николаевич, простите меня, но я хочу воспользоваться случаем. Раз вы хорошо знали Толю Сергейчика и даже были его начальником, не могли бы ответить на мой вопрос?
— Да, пожалуйста.
— Когда Толина жена сказала, что его уже нет, мне показалось, что она  говорит не все… Толя был честный человек. Мне его очень жалко.  Лена что-то не досказала? Если можно конечно.
Старик какое-то время помолчал. Опустил глаза и, понизив голос, очень медленно произнес:
— Сейчас уже кое-что известно. И сказать, думаю, можно. Только это долгая история. А за мной сейчас Маша моя приедет.
— Та самая, улыбнулся я?
— Да! Как развелась с мужем, приехала ко мне. Мама то ее, жена моя, уж пятый год, как… И работу хорошую сама себе нашла. В санатории (назвал) тут недалеко юристом работает…
— Так я как раз там сейчас отдыхаю! Почти неделю. Оттуда и приехал сюда на  денек, погулять по городу, молодость вспомнить.
— Вот и славно, — подхватил, улыбаясь, Всеволод Николаевич, тогда все и складывается!
Я не успел переспросить что именно — как к нашей скамейке почти бесшумно подкатил чисто вымытый новенький перламутровый Volkswagen CrossBlue 2015 года выпуска. Водитель — стройная и высокая с волнистыми каштановыми волосами до плеч женщина. На вид – около тридцати лет. Свитер и джинсы плотно облегали и подчеркивали ее великолепную  фигуру. На свитер цвета осенней листвы была надета натуральная темная кожанка. Она была расстегнута и прикрывала только бока: мешала крупная грудь, похожая на две гигантские виноградины сорта дамские пальчики. Грудь, между тем, блестяще гармонировала с ее ростом и комплекцией. Женщина глянула на меня, приветливо, естественно улыбнулась и поздоровалась. Я ответил. Старик игриво посмотрел на нее:
— Дочь, а скажи-ка мне,  не встречалась ли ты ранее с этим молодым человеком?
Мне стало почему-то неловко. Молодой, ага…
— Папа, раз ты спрашиваешь, то точно встречалась…- Она пытливо посмотрела на мое лицо. — Ой, постойте… постойте… Но ведь я вас помню! Вы тот самый друг дяди Толи? Вы же меня спасли! Только, — она запнулась, — только вы теперь совсем седой… А  лицо такое же, молодое… Боже мой, сколько лет прошло? Как вы здесь?
Я улыбнулся. Старик был прав. Не дай Бог, если  бы тогда с той девочкой что-то случилось. Сейчас бы здесь не было этой прекрасной, удивительно живой женщины. Неужели на моем месте тогда другой прошел бы мимо?
— Сергей Иванович, — представил меня старик.
— Мария.
Она протянула мне руку, еще раз улыбнулась во все свои белоснежные зубы. Улыбка исходила из глубины ее глаз, из всего ее существа.  Я встал, с удовольствием пожал ее руку.
— Ну и память у вас! – Сказал я. Что у папы, что у вас!
— Фамильное, — отвечала она полушутя, полусерьезно.
Встал и  Всеволод Николаевич. Как только он встал, она почувствовала запах.
—  Папа! Ты опять? Тебе же нельзя!
Вмешался я.
— Мария, это я выпил стаканчик водки за обедом. Запах от меня.
— А то я не вижу по его глазам…
— Дочь, я только грамм 75…, — повинился отец.
— Ну да.  Вот так и наливают по 75 грамм. Смотри, печень твоя. Ты забыл, что тебе сказали?
Папа решительно, но очень деликатно остановил семейную разборку.

— Машенька, Сергей Иванович интересуется — что произошло тогда, в девяностые? Дядя Толя был его другом. Не поехать ли нам всем вместе домой. Я бы рассказал, что знаю. А ты бы на ужин нам свежих карпов из нашего затончика?
— Всеволод Николаевич, — вмешался я, —  спасибо, но мне ведь еще в санаторий возвращаться. Я посмотрел — автобус последний в 18:50… — Старик не дал договорить:
— Пустое. Машенька, утром возьмешь с собой на работу Сергея Ивановича?
— С удовольствием!
Я опять попытался:
— Послушайте, мне неудобно, честное слово.
Вмешалась Маша:
— Я не буду вам про одеяло, что спадает с потолка. Вы раньше меня это знаете. Немножко посмеялись.
Мария деликатно помогла нам усесться на заднее сидение своей великолепной машины. Мы поехали. В салоне была полная тишина.
— Дочь с 20 лет пишет рассказы, повести. Издали уже несколько книг. Эта машина на эти деньги. И дом, в который мы сейчас приедем.  Два года уже, как построили. Меня не отпускает от себя.
— Папа! Не хвастайся! Лучше ответь, почему, когда я просила тебя рассказать про это, ты все откладывал…
— Машенька, но ведь Сергей Иванович здесь только один день. А потом видишь – судьба так легла: и ему интересно, и тебе – чего дважды молотить одно и то же?

Через 15 минут мы были за пределами городка, на берегу чудного, в былые годы малодоступного озера.  Сейчас к нему вела прекрасная асфальтированная дорога. Близ самой кромки воды, среди густо растущих деревьев, стоял недавно выстроенный двухэтажный особняк. Боковой его профиль вместе с крышей образовывал сплюснутый сверху пятиугольник. Эдакий пентагон. Т.е. второй этаж по площади был больше первого. Причем окна были и в треугольнике над вторым этажом, т.е. на чердаке тоже была оборудована минимум одна комната. Лишь со стороны озера был организован удобный подход к воде. Он выводил на идеально выполненный причал. На приколе у него стояла новенькая моторка, а на самом причале удобная скамейка со спинкой на несколько человек. Кромка озера омывала дом с двух сторон. Со стороны, где не было причала, был оборудован небольшой затончик. Чуть позже Мария показала мне ограждения из сеток. В затоне жили карпы. Вместе с отцом она ухаживала за ними. Над водой возвышалась небольшая специально построенная веранда. Стоя на ней, достаточно было черпануть воду сачком на длинной ручке, и улов в две, а то и в три крупные рыбины был обеспечен.

К боку дома был пристроен гараж. Когда между ним и машиной с нами осталось метров десять  — ворота поползли влево, освобождая въезд. Маша остановила Фольксваген точно посередине гаража. Датчики движения включили свет. Ворота закрылись. Мы прошли по коридору в дом. Я обернулся – свет выключился.

— Как все просто, — подумал я, — но как много у нас ленивых… Почему бы и мне, и другим многим не сделать также?

Всеволод Николаевич набрал, по-моему, пять цифр на кодовом замке. Дверь в дом открылась. У противоположной стены, под огромным окном с видом на озеро, стоял шикарный диван.  От него к нам рысцой двигались два здоровенных ухоженных кота с  поднятыми трубой хвостами. Они подкатились под ноги Марии и к ее отцу. Начали тереться и ходить между ними восьмерками. Один через секунду, повторил это упражнение и со мной. Видимо, чтобы не обидеть. Мы остановились, чтобы случайно не наступить на них.

— Ого, — это что же за коты такие? – Восхитился я. Ответила Мария:

— Сибирские.

— Соскучились, сказал  Всеволод Николаевич. – Ну, хватит, хватит. Молодцы! Нас то и не было совсем ничего. Усаживайтесь, — обратился он ко мне и указал на два кожаных кресла в углу этой комнаты. Удобные кресла под старину и журнальный столик между ними были расставлены близ камина. Я сел. Кот большего размера подошел ко мне, тщательно обнюхал мои стопы  и улегся прямо на  их подъемы.

Хозяин немедленно подытожил:

—  Всё! Высшее признание! Вы для него полностью свой!

Мне стало смешно и приятно, т.к. мои стопы немедленно почувствовали тепло.  Второй кот ничего не нюхал. Сразу запрыгнул на кресло, на которое собирался усесться Всеволод Николаевич, подобрал все лапы под себя и почему-то внимательно уставился на меня.

— Сергей Иванович, я расскажу, что мне известно.  Потом мы немного поплаваем с Машей в озере, поужинаем. Если пожелаете – то и вы с нами. Мы до ноября с нею плаваем.

— С удовольствием. Люблю холодную воду. Но я без плавок.

— Не беда. Войдете сами в вводу и сами выйдете. Мы на вас не посмотрим. Сушилка у нас отменная – за 10 минут легкая мокрая одежда высыхает полностью.

За огромным окном, словно на полотне великого пейзажиста, вырисовывалась панорама чудного озера.  С противоположного берега, на дом, быстро надвигалась темно-фиолетовая туча. Озеро, отражая ее как в зеркале, стало наполовину свинцовым. И там, под гигантской тучей, на том берегу, стало совсем темно. Небо было черным.

2. Июнь 1941

Небо было черным. И только на северо-востоке тлела скорая заря. Впрочем, в эти дни,  после заката, заря не угасала вовсе. Она лишь медленно передвигалась по северной части небосклона на восток. И уже в четыре часа и четыре минуты по среднеевропейскому времени Солнце в этом месте поднималось над горизонтом. Но за счет  дифракции — огибания отраженными от атмосферы солнечными лучами земной поверхности, рассвет начинал наступать еще даже до того, как солнечный диск показывался над горизонтом.

Все это знал и учитывал Фриц Шлипер. В течение двух часов он молча рассматривал в бинокль противоположный берег. Каждый камень, каждое строение, каждый предмет хотя бы немного видимый в ночи.

Третий батальон 135-го пехотного полка занял боевые посты в густом кустарнике, в тридцати метрах от реки Буг, прямо напротив Западного острова. Батальон входил в дивизию, которая, как и вся группировка вооруженных сил Германии у границы с СССР, находилась в полной боевой готовности уже  три часа. Ждали только команду к бою.  На высоте четырехэтажного дома в разветвлении трехсотлетнего гигантского дуба соорудили и хорошо замаскировали наблюдательный пункт. На нем, удобно расположившись, смотрел на территорию русских командир    45-й  пехотной дивизии генерал-лейтенант Шлипер. Рядом с ним стоял идеально для ночного времени выбритый майор. Командующий второй танковой группой объединенных армий «Центр» генерал-полковник Гудериан прикомандировал майора фон Белова к Шлиперу на время штурма крепости. Белов был офицером связи главного командования при танковой группе Гудериана. Его русская фамилия никого не смущала.

Шлипер посмотрел  на  часы.  Ровно три. На востоке занималась заря. С удовольствием глянув на год выпуска бинокля – 1941,  он вновь поднес свой новенький армейский Carl Zeiss Dienstglas к глазам. Картинка приблизилась в шесть раз. Поверх двухэтажного кольца казарм отлично просматривалась хорошо освещенная площадь центральной цитадели.

— Мы явно перестраховались, майор.

— Что вы хотите сказать, господин генерал-лейтенант? — отвечал Белов.

— То,  что сказал. До часу ночи они веселились, танцевали, пели, смотрели фильмы. Они ни о чем не догадываются… Воевать никто не собирается. Сейчас гарнизон спит. Артподготовка даст только психологический   результат,  в  лучшем  случае  напугает  людей. Но она разбудит их, а тех, кто останется в живых, даже приведет в боевую готовность.  К тому же наша  артиллерия не пробьет эти стены. Поэтому после  артподготовки  мы посылаем туда штурмовые группы. А это  кровь, майор, большая кровь. Много трупов.

— Вы предлагаете…

— Считаю, артподготовку проводить не надо. Достаточно окружить крепость плотным  кольцом  и  двигаться  дальше. Максимум через неделю русские все равно сдадутся — жить хочется всем. Мы сохранили бы жизнь многих наших солдат. Тем более, по плану — группы армий «Центр» начинают восточную кампанию охватом Брест-Литовска клиньями с севера и юга. Это будет иметь феноменальный успех.

— Я  понял вас, господин генерал-лейтенант. Не сомневаюсь в вашей правоте. Но…, — майор замялся, — вы… вы хотите нарушить план боевого применения,  утвержденный фюрером? Я… я разрешаю вам позвонить в Берлин.

Генерал думал не более секунды.

— Нет, майор, мы солдаты.  И мы всегда будет выполнять  приказы.  А свое мнение я опишу в мемуарах после победы.

Генерал вновь глянул на часы. Три часа пять минут.

— В укрытие, — скомандовал генерал.

— Есть, — ответил Белов.

***

По материалам немецкого хрониста П. Кареля  «Гитлер идет на Восток».

 3:15. Началась артподготовка. Земля задрожала. В небо взметнулись языки пламени и клубы дыма. По плану каждые четыре минуты смертоносный град немецких артиллеристов продвигался вперед на очередные сто метров. Это был точно спланированный ад. После этого не должно было остаться и камня на камне. Так полагали пехотинцы штурмовой части, лежавшие, прижавшись к земле, у берега Буга. Они надеялись на это, поскольку, если смерть не соберет урожая внутри крепости, она возьмет свое у них.

3:19.  Истекли первые четыре минуты, показавшиеся немцам вечностью. Штурмующие первой волны вскочили на ноги. Они спустили на воду резиновые шлюпки, вскочили в них и подобно теням, окутанные туманом и дымом, поспешили на другую сторону.

3:23. За первой последовала вторая волна. До восточного берега люди добрались словно бы на учениях. Быстро поднялись по пологому склону. Затем они затаились, пригнувшись к земле. Ад бушевал в небе над ними и впереди на земле.

3:27. … Артподготовка, даже тяжелые снаряды 600-мм мортир, не причинила особого вреда мощной кладке цитадели. Все, чего достигли немецкие артиллеристы, подняли гарнизон как по тревоге. Полуодетыми русские побежали занимать боевые посты.

К полудню батальоны 135-го и 130-го пехотных полков в одном или двух местах проложили себе дорогу вглубь укреплений цитадели. Однако на Северном острове, так же как в районе офицерской столовой и казарм на Центральном острове, они не продвинулись ни на сантиметр. Советские снайперы и пулеметчики в бронированных башнях преградили путь атакующим. Поскольку наступающие и обороняющиеся находились в тесном боевом соприкосновении, немецкая артиллерия не могла вмешаться.

Во второй половине дня в бой был брошен резерв корпуса, 133-й пехотный полк. Тщетно. Вперед выдвинулась батарея штурмовых орудий. Они вели огонь прямой наводкой из своих 75-мм пушек. Все тщетно.

К вечеру списки убитых пополнили 21 офицер и 290 унтер-офицеров и рядовых. В числе погибших оказались и командир батальона, капитан Пракса, и капитан Краусс, командир 1-го дивизиона 99-го артиллерийского полка, вместе с их штабными офицерами. Стало ясно, что пехоте достигнуть цели на данном участке вражеской обороны не удастся. Штурмовые части были отозваны, и за дело вновь взялись артиллерия и бомбардировщики. При этом немцы старались не попасть в церковь цитадели: там, окруженные, сидели семьдесят человек из 3-го батальона, не имея возможности продвинуться ни вперед, ни назад. К счастью для них, с ними оказалась рация, с помощью которой они смогли сообщить в дивизию о своем местонахождении. С начала Второй мировой войны в окружение немцы попали впервые.

Из Боевого донесения командира 45-й дивизии генерал-лейтенанта Шлипера о занятии крепости Брест-Литовск.

 23 июня. Проникшие ночью в крепость части 133-го и 135-го пехотных полков были согласно приказу отведены обратно на блокадную линию. При этом создалось трудное положение, так как русские тут же предприняли атаку на оставляемые районы. Группа немецких солдат (количество неизвестно) осталась запертой в церкви (центральный остров).

С 5.00 на центральный остров и на южную окраину северного острова был направлен ураганный прицельный огонь и удары авиации по площадям. Во время огня действия русских кукушек прекращались, а по прекращению огня немедленно возобновлялись. Опознавать этих стрелков, одетых в маскировочные халаты, было очень трудно.

Около 9.00 из 4-й армии прибыла агитмашина, из которой разъяснялась русским бесполезность их сопротивления и из которой они призывались к сдаче в плен. Эта агитация не давала должного эффекта. Поэтому дивизия бросала в бой новые танки, которые только и могли очистить остров и избежать ненужных потерь.

Между тем продолжался систематический огонь на уничтожение. До 14.00 на командном пункте дивизии появились сначала маленькая, затем большая агитмашины. После составления текстов они направлялись в зависимости от направления ветра в 135-й пп (северный остров), где должны были после сильного сосредоточения огня в 17.00 — 17.15 призывать русских сдаваться в плен, устанавливая для этого срок 1 — 1,5 часа.

В результате в то время, когда огонь стих, с 18.30 около 1900 русских сдалось в плен. Создавалось впечатление, что воля русских к сопротивлению ослабла и что посредством пропаганды в сочетании с арт. огнём крепость может пасть без дальнейших потерь.
Поэтому вечером одна агитмашина была послана в 139-й ап (Южный остров), чтобы и здесь призвать к сдаче в плен. Однако пропаганда здесь успеха не имела. С наступлением темноты русские предприняли мощные вылазки в направлении города на северо-восток и на восток и сильным артиллерийским и пулемётным огнём заглушили громкоговоритель.

  Из Дневника Ф. Гальдера — нач. генштаба сухопутных войск Вермахта

25 июня 1941. Майор фон Белов доложил свои впечатления о действиях танковой группы Гудериана, при штабе которой он состоит офицером связи. Подтверждается, что 45-я пехотная дивизия, по-видимому, зря понесла в районе Брест-Литовска большие потери{10}.
 Указания генералу артиллерии Бранду: а. Выяснить эффективность огня наших установок «Карл» [тяжелые артсистемы] по району Бреста. б. Расследовать действия 45-й пехотной дивизии в районе Бреста.

По материалам немецкого хрониста П. Кареля  «Гитлер идет на Восток».

 Настал рассвет третьего дня штурма Брестской крепости. Пронзив клубы дыма, солнечные лучи осветили развороченную позицию русских зенитчиков. В грудах кирпичей лежал пулеметный расчет ефрейтора Тойхлера из состава взвода лейтенанта Вильча. Полный страданий хрип вырывался из горла стрелка. Пуля пробила ему легкое, и он умирал. Командир пулеметного расчета сидел, прислонившись спиной к треноге, точно окаменев. Он давно уже умер. Ефрейтор Тойхлер, получивший пулю в грудь, лежал на патронных коробках. Ударивший ему в лицо луч света привел ефрейтора в сознание. Он осторожно повернулся на бок. Тойхлер слышал голоса умирающих, звавших санитаров. Он видел, как на галерее в 300 метрах блеснула вспышка выстрела. Выстрел следовал оттуда всякий раз, когда раненые пытались сесть или отползти в укрытие. Снайперы! Именно они уничтожили расчет Тойхлера.

В полдень сильное штурмовое подразделение 1-го батальона 133-го пехотного полка прорвалось с Западного острова в церковь крепости. Запертые в ловушке немцы получили свободу. Ефрейтора Тойхлера нашли. Однако деблокировочный отряд не смог продвинуться ближе к офицерской столовой.

Восточный форт на Северном острове также продолжал держаться. 29 июня генерал-фельдмаршал Кессельринг отправил для бомбардировки крепости эскадру пикировщиков «Штука». Однако 500-килограммовые бомбы не принесли желаемого результата. Во второй половине дня в дело пошли 1800-килограммовые. Кладка начала разрушаться. Женщины и дети покинули форт, сопровождаемые 400 военнослужащими. Однако защитники офицерской столовой продолжали упорно держаться. Здание пришлось разрушить до основания. Никто не сдался.

 Из Боевого донесения командира 45-й дивизии генерал-лейтенанта Шлипера о занятии крепости Брест-Литовск.

После полудня авиация опять начала сбрасывать 500-кг бомбы. Когда при этом была сброшена 1800-кг бомба, попавшая в угол стены крепости и потрясшая своим взрывом город Брест, русские смягчились. Вечером с идущими впереди женщинами и детьми в плен сдалось 389 человек. Они получили от командира форта, майора, разрешение на сдачу в плен.

Пленные отнюдь не были потрясены, выглядели здоровыми, упитанными и производили впечатление дисциплинированности. Майора и комиссара не нашли: говорят, они застрелились.

Наступление на крепость, в которой сидит отважный защитник, стоит много крови. Это простая истина ещё раз доказана при взятии Брест-Литовска…

Русские в Брест — Литовске боролись исключительно упорно и настойчиво. Они показали превосходную выучку пехоты и доказали замечательную волю к борьбе…

45-я дивизия выполнила поставленные перед нею задачи…
Потери были тяжёлыми, они составили: убитыми и пропавшими без вести 32 офицера и 421 yнтeр-офицер и солдат, ранеными 31 офицер  и 637 унтер-офицеров и солдат…

                     Подпись — Шлипер

***

30 июня в рапорте 45-й пехотной дивизии было записано о завершении операции и о захвате крепости. Немцы не ожидали таких потерь. Многие раненые впоследствии скончались. Размеры потерь, понесенных в ходе захвата крепости немцами, лучше всего видны в сравнении.  На Восточном фронте к 30 июня было убито 8886 немцев. Таким образом, на долю Брестской крепости пришлось свыше 5 процентов.

Раненный майор Гаврилов был пленен лишь на 32-ой день войны.  Фашистский капитан Вестман, находившийся летом 1943 года в Брестской крепости, писал: «Иногда ночью нас обстреливают русские, которые прячутся в казематах крепости. Говорят, их не больше пяти человек, но мы не можем их найти. Как им удается жить там два года без воды и пищи? Я этого не знаю».

Крепость была захвачена. Но она не была побеждена. Крепость продолжала сражаться. Враг восхищался мужеством и героизмом защитников крепости. Когда генерал-полковник Гудериан получил рапорты об операции, он сказал офицеру связи главного командования при его танковой группе, майору фон Белову: «Эти люди заслуживают величайшего восхищения… То, как они сражались, их упорство, верность долгу, их храбрость перед лицом безнадежности — все это было характерным для морального состояния и сил сопротивления советского солдата».

В Бресте 1 июля 1941 г. 45-я пехотная дивизия Вермахта заложила свое первое в Восточном походе кладбище, на котором было похоронены убитые в бою и умершие от ран после боя солдаты и офицеры.

3.  Июль 1941

1 июля 1941 года земляные работы на этом кладбище выполняли пленные красноармейцы. По окончанию работ их построили в три шеренги. Немецкий офицер, капитан, говорил по-русски почти без акцента. Медленно и нараспев. То, что русский язык для него не родной, сказывалось только в его интонациях и реже в порядке слов.

— Вы отличные солдаты. Я честен с вами. Вы видите сами – у нас на этой земле большие потери. Но Бог за нас. Мы несем свободу в Европу, во весь мир, от евреев и коммунистов. И мы — немцы есть гуманная нация. Мы не будем мстить вам. Мы уважаем достойного противника. Я знаю, вас уже спрашивали про коммунистов, политработников и евреев. Тот, кто сейчас скажет, что такие есть среди вас, тот сразу пойдет домой. Подымите руки, у кого дом от Бреста недалеко?

Несколько человек подняли руки. Фашист повторил:

— Того, кто назовет, я отпущу немедленно.

Семьдесят пять человек хмуро смотрели на офицера и автоматчиков, готовых к стрельбе в любое мгновение. В середине строя во второй шеренге один из пленных поднял руку. Сзади он получил сильный удар кулаком в спину.

— Заткнись, гнида!

Офицер не заметил удара; спросил:

— Ты тоже живешь от Бреста недалеко?

— Нет. Мой дом за Ярошечно. Но это тоже  в Белоруссии.

— Ты хочешь назвать политарбайтен? – Сообразил капитан. — Говори!

— Да! То есть, нет, — громче нужного отвечал тот. На лице немца мелькнуло удивление. — Вон тот, — говорящий указал пальцем на небольшого роста смуглого красноармейца, — он из моей деревни. Его зовут Гаврила Исаакович.

— Что знаешь ты еще о нем? – Спросил офицер. – Он есть еврей? Как его фамилия?

— В деревне они с 1939 года. Восточники. Кто он, я не знаю. Фамилия его Пацик.

— А твоя как фамилия и имя?

— Шепелевич, Сергей Степанович.

— Хорошо. Иди сюда!

Капитан вынул блокнот. На каждом его листке был заготовлен специальный текст. На обратной стороне одного такого листка он вписал фамилию, имя этого пленного, расписался, аккуратно оторвал листок и протянул ему.

— Иди домой. Если тебя остановят патрули или наши солдаты — покажи это им.

— Спасибо, господин офицер!

— Иди, ты помог Великой Германии.

— Господин офицер…

Тот вновь удивленно посмотрел на предателя.

— А, там, за Ярошечно… Там уже ваши?

Капитан ухмыльнулся и скороговоркой перевел стоящему рядом обер-лейтенанту и солдатам опасение русского. Те громогласно разоржались.  Обер-лейтенант что-то быстро и негромко проговорил ему.

Капитан поблагодарил того едва заметным кивком головы и продолжил все так же медленно и нараспев.

— Ярошечно взят нашими войсками 26 июня. Не бойся ничего. Доблестные передовые германские войска на главном направлении уже подошли к Смоленску. Минск взят 28 июня. Иди домой. Расскажи всем о гуманности немецкой нации. Мы дарим тебе жизнь и свободу.

Капитан дал команду солдатам. Они подбежали к выданному и поволокли его в проулок за церковь, к тюрьме, где специальная команда занималась более тщательной «селекцией человеческого материала».

— Украинец я, — возразил пленный, но тут же получил отточенный удар прикладом в зубы.

Сергей Шепелевич глянул на своих бывших товарищей. Хмуро и злобно смотрели они на него. Зашагал вдоль дороги. Она вела на восток. Ему нужно было выйти на северную оконечность города и там искать дорогу домой. Через час он вышел за пределы города. Дошел до развилки сразу нескольких дорог. Пошел по указателю на Каменец. Еще через несколько часов, когда Шепелевич почти полностью выбился из сил, он добрел до какой-то деревни. Ни одного человека видно не было. От голода кружилась голова. Солнце почти зашло. На землю ложилась мгла ночи.

4.      Сентябрь 2017

На землю ложилась мгла ночи. Казалось, что неизбежно хлынет дождь. Но этого не произошло. Просто стемнело на целый час раньше. Черная туча заняла уже весь небосвод над озером, домом, лесом.

— Папа, не климатит нам сегодня купаться…

— Да, дочь. Но и Бог с ним. Человек должен делать все с удовольствием.

Всеволод Николаевич подошел к креслу, в центре которого умостился меньший кот.

— Вася, пусти меня, я сесть тут хочу…

Кот моргнул, но не пошевелился. Хозяин очень осторожно стал присаживаться. Вася неторопливо зашел на подлокотник кресла, потянулся, выгнул спинку дугой так, что хрустнули косточки, и как только Всеволод Николаевич уселся, тут же перешел к нему на колени. Немного помял их своими лапами и максимально удобно улегся на них, обернув себя хвостом. Всеволод Николаевич погладил его. Кот закрыл глаза, заурчал и растворился в своих грезах.

— Тебе, Машенька через несколько дней исполнялось двенадцать лет. 1994 год.  Помню я зашел в ЦУМ и долго думал что тебе купить. Подарок мы с мамой обсуждали, но так и не придумали. Она сказала, чтобы я купил сам. Я вышел из магазина и столкнулся лоб в лоб с Толей. Поздоровались. Он очень обрадовался. Было видно, что он встревожен и глубоко озадачен. Я спросил – что с ним.

— Всеволод Николаевич, поговорить бы… Зайдем на полчасика на первый этаж?

Мы зашли. Это, Сергей Иванович, как раз там, где мы с вами сегодня встретились. Толя взял по стопке, соленые огурчики.  Помню, он внимательно посмотрел по сторонам, на дверь, убедился, что никто не смотрит на нас и что никто не может слышать.

Всеволод Николаевич, — устало сказал он. – Я только из Центрального управления. Был у Загорского. Есть одно дело. Задача.  То есть даже и не задача, вроде.  Сказал, что, если я не хочу, то могу ничего и не делать.  И потрясающие подробности… Мы столько здесь живем. Ничего не знали. Вот и думаю, надо ли…

Я тогда сидел и молчал. Видел, что ему очень трудно говорить. Что его мучает нечто, чем он хочет поделиться. Именно со мной. Мы всегда с ним беспредельно доверяли друг другу. И он посмотрел тогда на ближайший столик, там пили водку с пивом молодые люди, и стал говорить еще тише.

— Вчера Загорский позвонил и сказал, чтобы я прибыл к 10 утра.  Я прибыл. Если очень кратко, то так. В Центре стало известно, что мимо бухгалтерии нашего исполкома прошло два миллиона шестьсот тысяч долларов. Инициировал перевод сам Сапешко. Деньги по данным Центра ушли в ООО «Фортуна», в область. Уже с месяц.

— Погоди, погоди, — сразу же возразил тогда я. – Как это мимо бухгалтерии?  Чьи деньги?  Кому ушли? Откуда такая левая сумма?

— В том то и дело. Откуда такая сумма пока неясно. Непонятно зачем Сапешко надо было консультироваться в своей же бухгалтерии. Или зарвался он? Все что при мне – все мое… Более того, Загорский говорит, что мой предшественник, Федоров, узнал об этом от Елены Яцкевич. Именно у нее  спрашивал Василий Сергеевич Сапешко как лучше это сделать.

Я был ошарашен.

— От Яцкевич?

— Да.

— Но ведь она…

— Повесилась две недели назад. Я лично был на месте происшествия. Вся бригада работала тщательно. Ничего, опровергающего суицид, не нашли. Одинока. Под шестьдесят. Чужих следов нет. Все вещи на месте. Порядок. Мало ли что в голову вошло… Будто кто-то старательно подготовил такую версию.

— А когда сказала Федорову?

— Загорский говорит, что по их данным, за три дня до смерти.  Последние дни на работе была как всегда. Ничего необычного не было.  Ни в лице, ни в поведении. Даже шутила часто, говорят. Как обычно.

Загорский сказал мне, что Федоров получил полковничью должность и перевод в свой родной город как раз за то, чтобы остановить это дело. Копался он в нем лично сам. Нам ничего не говорил.

Я тогда, — продолжил Всеволод Николаевич, — сказал Толе: что тебе это даст? Федоров ушел, ты теперь начальник. Ты здесь родился и вырос. Перевод в любой другой город тебе не нужен. Ты ведь не хочешь?

— Нет, — ответил Толя, —  у меня здесь прекрасный кирпичный родительский особняк у реки, трехкомнатная собственная квартира. Служба, налаженные связи.  Я на своем месте!

— Ну вот! Так зачем?…

Толя подумал. Помолчал. И, как обычно, в своей невозмутимой, спокойной манере спросил у меня:

— Всеволод Николаевич, а вы сами спустили бы на тормозах? Такие деньги не заработать… Откуда они взялись? Тем паче в советское время. Да и сейчас, на госслужбе, тем более.

Прав был Толик. Я ему так и сказал. Только и он, и я понимали, что сумма уж больно большая. За такие деньги, за такой интерес… Что угодно можно было сделать за такой интерес не только в маленьком тихом городке, но и где хочешь.  Короче, он согласился. Загорскому ответил, что принимает это дело. Будет расследовать. Тот по его словам обрадовался. Странно мне все это тогда показалось.  Подумалось, что кто-то основательно копает под Сапешку на самом верху. Хочет его скинуть. Но почему? Нагрубить никому из высшей власти он не мог. Долгая работа в этих структурах, отличный опыт.  Конфликт? На основе чего? Сапешко отлично ладил со всеми. Умел. Что за всем этим было?

Через неделю Толя позвонил мне и попросил встретиться. Сели мы с ним на скамеечку на обзорной площадке позади старой водяной мельницы и смотрели на пару лебедей. Плавали они под плотиной. И вид реки, и они сами на фоне старого костела были великолепны.

Толя был веселее. Похоже, вошел в профессиональный азарт.

— Кое-что нарыл, — как обычно тихо и не спеша сказал он. — Жена сына Сапешко Ирина чуть больше месяца назад зарегистрировалась предпринимателем. Торгово-закупочная деятельность. На следующий день после получения «Фортуной» денег она стала акционером этой фирмы.

— Та-а-а-а-ак. Интересно!

— Очень даже. Особенно расклад событий во времени. Смотрите. Ирина Сапешко увольняется с государственной службы и через полмесяца становится предпринимателем. Ее свекор интересуется у своего самого опытного бухгалтера как лучше всего перебросить бешеные деньги непонятного происхождения на какую-то фирму. Через три дня бухгалтер повесилась. Деньги «Фортуна» получает.  Доказательств того, что они получены от Сапешко нет. Ребята из областного ОБЭП там все прошерстили.  Деньги, говорят, пришли из-за рубежа от спонсора. Но … два с половиной миллиона долларов. Сумма уж очень похожая на ту, про которую толковал Сапешко с Яцкевич. А еще очень похоже, что сто тысяч долларов, которых не хватает, ушли на услугу по приданию видимости законности поступления этих денег на фирму.

Я перебил его тогда:

— Толя, а доказательства? Мало ли что на что похоже!

— Никаких! Пока только факты и совпадения цепочки событий по времени.

— А что думаешь о смерти Елены Яцкевич?

— Что тут думать, Всеволод Николаевич. Это произошло после того, как она заговорила — проинформировала Федорова.

— После чего-то, еще не значит, что в связи с этим. Еще древние греки подметили.

— Потому я и говорю —  доказательств никаких.

Я спросил у Толика – не выходил ли на него кто-нибудь из райисполкома? Сам Сапешко? Толя сказал, что нет.

— А что тебе удалось узнать о происхождении этой суммы?

— Тоже ничего. У него даже родственников нет. Нам неизвестно, по крайней мере. Это ведь не Вовка Филимонов. Жил — жил человек, и – на тебе! – Дядя в Канаде умер! Про которого здесь никто никогда и слыхом не слыхал. А полмиллиона долларов отвалил!  Вовка молодец. Скромно все. Молчит. Обеим сестрам по Форду с испанского завода купил и все трое себе хорошие дома строят. Честь по чести.

А я начал тогда вспоминать. Сапешко, точнее его мать с ним, приехали сюда, по-моему, в сорок девятом, пятидесятом. Мальчонка еще совсем маленький был. Три годка, четыре… И я сказал Толе, что попробую помочь ему. Но мне были нужны дополнительные сведения.  Тогда еще было кому позвонить. Про любого человека мне дали бы необходимую и точную информацию.

— Надо, Толя, с самого начала все проверить. С того времени, когда еще они здесь не жили. Мать и сын. Это я сделаю. Только выясни очень тихо, аккуратно, — сказал я, — откуда конкретно они приехали. Не вспугни. Тогда много сюда приехало людей. Своих ведь почти не осталось. Толя ответил мне, что это несложно, что он постарается.

— А что тебе Загорский говорит? – Спросил я у него.

— Не торопит. Говорит, что тут никто показателей скорости не требует. Нужна только истина.

— Интересно говорит… Раньше то он не такой был. Истина… Ну да. Именно она и нужна.

Зазвенел домофон. Оба кота поднялись со своих мест и не спеша побежали к входной двери.

— О! Уже привезли! – Улыбнулась Мария.

— Что привезли? – Спросил Всеволод Николаевич.

— Увидишь сейчас, — интригующе улыбнулась дочь.

Молодой голос из домофона произнес:

— Заказ привезли! Хозяева! Есть кто дома?

1

5. Июль 1941 года. Деревня близ Бреста

— Хозяева! Есть кто дома?

Сергей Шепелевич еще раз, громче, постучался в окно справа от крыльца. Послышались шаги.

— Хозяева!

Из-за двери:

— Кто такой? Что надо?

— Я из Брестской крепости. Мне бы хлеба немного…

Лязгнул засов. Дверь открылась. Перед Шепелевичем возник крепкий ладный старик.  Брови, борода и усы, его прическа были белоснежны, и сам он был похож на Деда Мороза. Сощурившись, он подозрительно посмотрел на пришедшего. Человек был в солдатской гимнастерке без ремня, снаряжения и головного убора.  На ногах – форменные обмотки и ботинки. Вид измученный, запуганный. Глаза впавшие.

— Защитничек, мать твою… Удрал что ли?

Шепелевич испугался. Он не знал, что собой представляет дед. Если он был за Советы – то скажи он ему правду — ничего хорошего ждать от него не пришлось бы. За немцев? Черт его знает. Дед местный, по всему видать живет здесь еще с допольских времен — со времен царя — раз на чистом русском говорит. За кого он? Рад ли немцам? И Сергей решил сказать правду. Но не про себя. Несколько таких случаев действительно было в приграничной полосе в первые дни фашистского вторжения. Он уже знал об этом.

— Мы восемь дней обороняли крепость. Позавчера нас бомбили тяжелыми бомбами. Особыми какими-то. В Бресте, говорят, аж земля тряслась…

— Было, слыхал. Люди говорили, — подтвердил старик.

— Кто остался живой — вышли из казематов. Немцы оружие у нас отобрали, обыскали каждого. Построили. Сказали — дадим слово, что не будем  воевать против них — можем идти по домам…

— И это слыхал. Вчера был у кума в Бресте.  Сказывал он так… Только, все одно, мутишь ты чего-то. Мутный ты… Да и не всех отпустили…

— Дед, дай поесть, прошу. И переспать до утра. Христом Богом прошу.

— Во как?! – Искренне восхитился и одновременно удивился старик. – Христа, значит, вспомнил?

Шепелевич не ответил. Только судорожно проглотил слюну. Его мучила жажда. Хозяин, молча, еще с минуту все так же пристально и откровенно недоверчиво вглядывался в пришельца. Но, похоже, упоминание Бога возымело свое воздействие.

— Ладно. Дома места у меня нет. Полно ребятишек да девок малолетних. И те все  на полу спят. Иди, вон, на сеновал, – он указал рукой на сарай, — там поспишь. И тулуп там из овчины. Накроешься. Поесть сейчас принесу.

— Батя, попить то можно?

— Я те не батя! – Разозлился старик, — Тоже мне, сынок объявился. Аника — воин, мать твою! Вон колодец. Ведро и кружка там. Попьешь, потом в сарай иди, на сено, и по двору то не шастай!

Чуть погодя старик принес полкаравая  черного хлеба, добрый шмат соленого сала,  три вареные в мундире картошки.

— Попил?

— Да.

— На, поешь. Да помаленьку. Заболеешь с голоду-то.  Тут тебе и на дорогу. А с утречка двигай. Мне здесь защитнички уже не к чему. Не ровен час через тебя беда в дом придет.

Шепелевич промолчал. Он все не решался сказать, что у него есть пропуск от немцев, а потому беды не будет. Но промолчал. Решил, что лучше будет утром уйти.

— Ты куда идешь-то? – Поинтересовался старик.

— За Ярошечно. Домой.

— Ого! Верст под триста?

— Да поболе, наверно, — ответил Шепелевич и, кивнув на нарезанное ломтиками сало и хлеб, сухо, но твердо сказал:

— Спасибо.

— Все мы люди… Только утром тебя нет. Понял?

— Понял.

— Все. Прощай.

Старик ушел. Сергей увидел плетенки из чеснока, висевшие на стене, и оторвал себе несколько головок, засунул в карман брюк. Начал есть ломтики сала с хлебом, прикусывая дольку чеснока.  Еда показалась ему потрясающе вкусной.  Подошел еще раз к колодцу, черпнул из ведра полную кружку воды, отнес в сарай, поставил возле себя. Съел примерно четверть принесенного, запил. Кружку отнес обратно.

— Кто же ты, дед? – мучительно соображал он. – Красный? За немцев? В сарае лежала стопка старых газет. Он завернул оставшуюся еду в обрывок одной из них, засунул в карман. Несколько газет, аккуратно сложив,  положил в карманы брюк и гимнастерки.

— Пригодятся, — подумал Сергей и, удобно улегшись на сене, накрылся тулупом.

Поздний вечер того же дня. Гремячин.

— Федор Карлович, можно?

Мужчина открыл дверь и осветил лицо пришедшего керосиновой лампой.

— А-а-а-а,  Абрам Борисович! Заходи, проходи.

— Я не один. Вот — еще Залман  Моисеевич и Мойша Наумович.

—  Проходите, проходите, — приглашал их хозяин и с каждым тепло поздоровался за руку. Провел их в комнату, усадил за стол.

— По стаканчику? – Предложил он и открыл дверцу буфета, указывая на  бутыль с самогоном.

— Спасибо, Федор Карлович; спасибо, дорогой, — отвечал Абрам Борисович. Только сам знаешь не до этого.  Мы к тебе по делу.

— Чем смогу.

Заговорил Залман.

— Федя, мы с тобой оба часовых дел мастера.  С начала века живем в одном городе. Ни разу плохого слова друг про друга не сказали и от людей не слышали. И хоть и делали одно дело, а не мешали один другому, не завидовали. Наоборот, помогали, когда кому-то трудно было…

— Так, Залман. Так… Ты про дело говори, не стесняйся. По делу ведь пришли, видать по серьезному.

— Хорошо, Федя. Ну, смотри. Война уже идет десять дней. Вести из мест, что захвачены немцами, для евреев самые плохие. Сам, может, слышал.  Нас в городе больше двух тысяч. Посовещались мы. Решили уходить. Еще два-три дня и Гремячин возьмут. На главном направлении они подошли уже к Смоленску. Минск взят. Фашисты в Ярошечно. Уже 5 дней. Оттуда вырвались несколько наших. Рассказывают ужасные вещи. Кошмар…

— Слыхал… это правда…- опустив глаза, сокрушенно проговорил Федор.- И куда ж пойдете? К кому?

— На восток. Пусть мы погибнем от холода и голода, но не от издевательств этих нелюдей.

Заговорил Мойша:

— Бог даст, еще успеем.  А пришли мы, Федор Карлович, вот чего. Тебе все верят. Не знаем, кто вернется из нас, кто нет. Но решили мы так. Все ценное, что есть в семьях и столько, сколько каждый решит, положить в узелки, коробочки, баночки какие. Да в каждую упаковочку опись.  В описи фамилия, имя владельца. Бог даст – вернется кто — отдашь тому его вещички обратно. Мы трое сверили уже каждую упаковку с описью. И даем тебе расписку, что все, что ты возьмешь, если возьмешь, конечно, с описями совпадает. Дашь согласие – мы сегодня ночью тебе все и принесем. Немало его. Почти каждая семья сдала что-то. Золото, серебро, монеты.  Украшения опять же, старые ложки, вилки, посуду из серебра. Камушки даже есть… И браслеты с камушками. Не носили никогда. Хранили. Во как…

— Тогда и я должен вам расписку подготовить… Грикень, значит, Федор Карлович, получил на хранение…

— Ничего ты нам не должен. Мы тебе верим. Наша вера тебе и есть твоя расписка. Всё.

— За веру спасибо.  А как не вернется кто? Кому отдавать?

— Так тогда ты сам хозяин барин…

— А как со мной что?

— Живи до сто двадцать лет, — ответил Мойша. – Но… записку может жене и оставь. Где они у тебя? Все еще в Москве?

— Уехала с сыном на каникулы к сестре двадцатого числа, так вестей и нет…

— Не переживай. В Москве-то чего бояться? Сколько сыну? Четырнадцать?

— Уже пятнадцать. – Помолчал. — Хорошо. Напишу, что надо. Спрячу. Она знает где.

Еще помолчали.

— Кто знает еще, что вы хотите отдать ценности на хранение мне? – поинтересовался Федор Карлович.

— Пока никто. Мы понимаем как это серьезно, — отвечал  Абрам Борисович, — и добавил, — люди только одно знают: мы им пообещали, что надежно спрячем.

— Что, и не догадываются про меня?

Абрам Борисович тяжело и глубоко вздохнул:

— Пути господни… В наших интересах, чтобы как можно меньше знало, где будут наши вещи. Но как только выйдем в безопасное место, мы, — он  обвел рукой себя и двух своих товарищей, — порешили сказать — к кому обратиться за вещами тем, кому Бог даст, вернуться.

— Ясно, – согласился Федор.

-Таки мы договорились? – Спросил Залман.

— Да. Я помогу вам. Сделаю, как вы хотите.

Абрам Борисович вопросительно посмотрел на своих товарищей. Оба одновременно утвердительно кивнули ему головами. Он достал из кармана своей жилетки небольшой мешочек из панбархата, затянутый тесемкой.

— Не обижайся, Федор Карлович. Это тебе. Большое дело ты ведь сделаешь.

— Что это?!

— Подарок маленький. От нас троих. Но, считай, что от всех.

Федор Карлович развязал тесемку. К золотой цепи были прикреплены карманные золотые часы. Тренированный глаз профессионала без труда определил фирму.

— Авраам-Луи Перле! Швейцария! – Воскликнул Федор Карлович. Конец ХVIII века?

— Нет, Карлович, — возразил Абрам Борисович, — На обратной стороне крышки стоит 1824 год.

— Ну и ну! – Восхитился Федор Карлович. Приложил часы к уху. Они отлично работали.  — Но ведь это за два года до его смерти! Я читал, что он изготовил последние часы в 95 лет! И именно в 1824 году.

Абрам Борисович продолжил:

— Все может быть, Федор Карлович. Собрал я их в 1921 году.  А продал мне их  разбитые и погнутые красный командир. Еще в 1920. Наган приставил и приказал купить. Пьяный он был. Когда бежали они из-под Варшавы от поляков. До сих пор странно мне. Не убил, не ограбил. А приказал купить. Водка все… Две шестеренки, три оси, я изготовил заново. Иные детали выпрямил. Заменил пружину. Сам не носил.  Они идут! Все эти годы идут! Ты открой…

Федор открыл. На внутренней стороне  крышки над годом 1824 великолепным витиеватым шрифтом виртуозно было выгравировано: «Федору Карловичу на долгую память». 1.07.1941.

— Ты писал, Залман?

Залман скромно опустил глаза и промолчал. Зато пояснил Мойша Наумович:

— Федя, уже кто-то еще может у нас так красиво написать? Гравировать?

— А что же не написал от кого? – Спросил Федор.

Абрам Борисович:

Подумали мы, Федя, про это. Ты сам знаешь от кого. А время сейчас мутное. Как бы ни увидел, кто не надо, что от евреев…  Тебе же хуже станет. Прими, Федя. От чистого сердца. На добрую память.

Федор Карлович посмотрел на каждого из них.  Лица их были добры, глаза светились искренностью.

— Я вам так скажу, — отвечал Федор Карлович, —  дарить мне такой подарок не за что. Я не царь, и даже не помещик. Но обидеть вас и не принять то, что вы даете от чистого сердца – тоже не могу. А потому слово мое такое: спасибо вам за души добрые. Но принимаю часы эти наравне со всем тем, что вы мне принесете. Отдам их тебе, Абрам Борисович, сразу как вернешься. Идет?

Борисович ответил:

— Ты бери, Федор Карлович, а там как Бог даст, так и судьба ляжет.

— Тогда порешили, — окончил мысль хозяин.  Когда принесете остальное?

— Как стемнеет совсем, так и принесем. С огорода зайдем к тебе, в сарай сразу, чтобы с улицы никто не видел. А ты уж сам потом.

— Добро!

— Три мешка вышло, — сказал Абрам, — пуда по полтора в двух.  А в одном так и все два наверно.

— Жду с-полпервого ночи, раньше не несите. В сарае буду. Калитка с огорода открыта. Цезарь мой сбежал. Уж с неделю. Не залает.

Гости ушли. Федор Карлович пошел в свой большой сарай и в самом дальнем углу, перебросив кучу дров, выкопал метровую яму. Затем посередине противоположной длинной стороны сарая сделал тоже самое. Была полночь. Простелил дно и бока обеих ям кусками просмоленных досок. Только недавно он разобрал старую лодку.

— Долго не сгниют, — подумал он.

Оказалось, что он немного перестарался. Ровно в назначенное время, как и договорились, ему принесли три мешка, густо пропитанные смолой. Готовились люди основательно. Смола давно застыла вместе со шнурками, которыми мешки были завязаны. В первую яму положили два, более легких мешка, тщательно засыпали их землей.  На свое место вернули кучу дров. Над второй засыпанной ямой поставили огромный ящик. Таких в сарае было несколько. В этом были старые запчасти от велосипедов, сломанные инструменты, много иного железа. Сдвинуть его с места даже вдвоем было невозможно. Свежую землю спрятали, следы раскапывания замели.

— Все Федя, спасибо, — сказал Абрам Борисович. – С рассветом уходим.

— В добрый путь, — ответил Федор Карлович,  пожал руку и обнялся с  каждым из них.

Уснуть он не смог. Лежал и думал всю ночь. Незадолго до рассвета услышал шум шагов множества людей по булыжной мостовой и перестук повозок. Посмотрел в окно.  Длинная вереница стариков, женщин, детей выдвигалась из Гремячина. Несли  мешки, узелки, чемоданы. У некоторых были лошади с подводами. На них сидели малые дети. Люди шли на восток. Думали, что навстречу солнцу. На самом деле они шли навстречу своей уже скорой смерти. Федор Карлович подумал, что многих из них знал всю жизнь, помнил некоторых шестьдесят, а кого и более лет. Мать его говорила: «Жизнь скоротечна». Он вспомнил эти ее слова и с грустью подумал:

— Как все быстро… Жили все здесь, жили и… Так быстро!

6.      Сентябрь 2017

— Так быстро!? – Воскликнула Мария, открывая дверь посыльному из магазина.

Молодой  парень увидел очень красивую женщину и разулыбался до ушей:

— Вы сказали привезти так, чтобы успеть приготовить ужин к семи. Мы постарались. – Он  передал ей пакет.

— Сколько?

— Чек вот, цена доставки в нижней строке.

Маша взяла пакет, поставила его около пуфика.  Оба кота заинтересованно обошли его вокруг, обнюхали. А Тима, меньший,  даже попытался заглянуть внутрь.

— Вот, возьмите, — Маша отсчитала нужную сумму. Сдачи не надо.

— Спасибо! Парень глянул ей в глаза, а затем с удовольствием откровенно скользнул глазами по ее сногсшибательной груди и великолепной фигуре.

Маша заметила это и едва заметно улыбнулась одними глазами.

— До свидания.

— До свидания.

Послышался запуск мотора и звук удаляющегося автомобиля.

Всеволод Николаевич поднялся с кресла, прошелся к Маше.

— Что ты дочь придумала?

— Тебе понравится.

— Вот, твой любимый; тебе и Сергею Ивановичу, — она вынула из пакета настоящий армянский коньяк,- вот, — достала расфасованную копченую семгу, — вот,- вынула бутылку Шато Больё от Комт де Таст 2007 года. – Это мое. Остальное на столе увидите.

— Машенька ты же ругала меня сегодня…

— А я тебе сама наливать буду. Понемножку.

— Сергей Иванович, — обратился Всеволод Николаевич ко мне. – Вы непротив, если мы сейчас прервемся, поужинаем, потом дорасскажу?

— Конечно, — подхватил я, посмотрел на Машу, — Маша, помочь вам?

— Нет. Спасибо. Мне только разогреть. Даже карпы почищены.

Пока Маша готовила ужин,  Всеволод Николаевич предложил мне посмотреть дом. Ничего лишнего. Максимально удобно. Богато. Мы зашли в летнюю комнату, что была устроена под самой крышей. Невзирая на непогоду, оттуда открывался великолепный вид на озеро и лес, сказочный красоты берег.  Из противоположного окна был виден только лес и  дорога, по которой мы приехали. Под черным грозовым небом лес и дорога казались зловещими, но из обоих окон вид был достоин кисти лучших живописцев. Глядя вдаль, где кромка леса сливалась с небом, старик грустно сказал:

— Знаете, Сергей, чем больше я живу, тем более ужасаюсь. Сколько крови было пролито на этой многострадальной земле… Во все времена.

— Да; так, — подтвердил я.

Хозяин продолжил.

— А улицы городов наших до сих пор носят имена некоторых из тех, кто топил в крови местное население.

— Богдан Хмельницкий, Буденный, Карпович. Деятелей революции, которой скоро сто лет, не перечисляю, – вставил я.

— И многие, многие другие, как говорили в советские времена, — подытожил Всеволод Николаевич.

Мы еще какое-то время полюбовались наступающей раньше положенного ночью и спустились вниз.

Мария удивительно изысканно обставила стол. Можно было подумать, что она специально училась этому. Как только мы уселись за него, ко мне на колени запрыгнул Тиша. Улегся поперек бедер и закрыл глаза. Вася расположился под столом и тоже возле меня. Мария действительно наливала по полрюмочки отцу, а мне предложила наливать самому – сколько хочется. Я учитывал свои года и то, что предстояло слушать и наливал себе коньячку тоже понемножку.

Между тем, Всеволод Николаевич после двух рюмочек, немного закусив, вновь заговорил. Я тоже перестал есть и отложил довольно большой кусок карпа на  край тарелки.

— Толя позвонил мне через два дня и попросил встретиться с ним. Вечером, на той же скамеечке у старой мельницы, в ходе разговора он сказал, что по документам,  мать с сыном в 1949 году прибыли к нам из Чижовичей. Там в 1945 и родился ее сын. Но с  отцом ребенка было неясно.  По докам ничего не отслеживалось. Замужем никогда не была. После войны таких было очень много. Да и было ли это важно?

***

Всеволод Николаевич предложил еще по одной. Налили. Тиша чуть ранее покинул мои колени, чем порадовал, т.к. сидеть стало свободнее.  Выпили. Я вспомнил про недоеденного карпа, хотел им  закусить, но его не было.  Глянул вниз, под стол.  И Тиша, и Вася мирно поедали моего карпа, не споря и не мешая друг другу.  Я расхохотался. Мария и ее отец внимательно  посмотрели на меня.

— Ну надо ж так! Я даже не почувствовал! Не заметил!

— Извините! – Маша вскочила и дала мне новую тарелку, вилку и еду.  Я запротестовал, т.к. уже был сыт, но она положила все равно. Дождалась, пока коты оставили только косточки, взяла обоих за шиворот. Оба свесили лапы, хвосты и никак не сопротивлялись. Сказала им с огорчением:

— Как вам не стыдно!

Мне по-прежнему было очень смешно. Улыбался и Всеволод Николаевич.

Маша отнесла их в другую комнату, закрыв за ними дверь.

— Ведь я им дала поесть! Нет, им надо обязательно украсть и именно то, что мы едим! – Сокрушалась она.

— Всеволод Николаевич, — спросил я, —  а дальше то — что было?

— Дальше Толю вызвали для участия в какой-то операции. Тогда так делали. Обворовали по-крупному какую-то шишку. Самых способных сыскарей республики  отправили на поиски.  Вернулся он только в октябре.

7.      1941

Только в октябре  добрался Сергей Шепелевич до Ярошечно. Несколько раз его останавливали немцы, но немедленно отпускали, когда он показывал записку офицера. Кто-то пускал его к себе на ночлег, кто-то просто давал немного пищи. Трижды он работал дней по десять у разных хозяев. Тогда ему удавалось помыться в бане.  В середине сентября один поляк подарил ему свою солдатскую шинель. Сказал, что в тридцать девятом его взяли в плен коммунисты, а потом отпустили. Сергей побоялся говорить правду и ему.  Ночью он накрывался шинелью, а днем надевал, когда становилось холодно. Никому не говорил, почему его отпустили немцы. Да особо никто и не спрашивал.

В Ярошечно пришел, когда начинало темнеть.  Прошел центр города, вышел на Монастырскую улицу. Оттуда он собирался выйти на дорогу к своей деревне. Возле монастыря тринитариев его остановил патруль из двух полицаев. Один из них был Юзик Котович. Из его же деревни. Впервые за все время своего пути, Шепелевич ощутил радость.

— Шепа! Ты как тут? – Выпалил Котович.

— Бежал из Брестской Крепости. — Оба полицая недоверчиво смотрели на него.

— А точнее – вот. – Он вытащил священную для себя бумагу.

— Ты нам так скажи! Мы что, немецкий знаем?

Шепелевич побоялся говорить правду. Он и сам не знал, был ли  на самом деле выданный им Гаврила Пацик евреем.  Он надеялся лишь на то, что тот никогда сюда не вернется с таким отчеством. Но говорить, что выдал его, побоялся.

— Нас взяли в плен. Приказали расчищать место под кладбище немцам. Их там с полтыщи убило. Потом они сказали, кто даст слово, что не будет воевать против них, тех отпустят.

— Ты дал слово?

— Как видишь.

— Федька, — обратился Котович к напарнику, — тебе карты в руки! Я уже привел к нам двух. Теперь ты! Зачтется! Доверие завоевывай. – Шепелевичу:

— Пойдешь к нам?

— А ты забыл как я коммуняков «любил»?

— Я ж тебе и предлагаю потому. Сыт будешь, опять же одежонка, деньги.

— Юзик, мне поесть бы малость, вымыться,  поспать до утра. Вовсе изнемог.  А потом хоть к черту на кулички.

— Добре, — ответил Котович.

Шепелевич чуть помедлил и спросил:

— А как там у нас, в деревне то?  Как мои?

— Да нормально. Все живы. Жиды сбежали, но недалеко. Всех переловили уже. Многих порешили, остальные в гетто.

— Что это?

— Типа концлагеря для них. Живут в одном месте, за проволокой.  А на работу ходят свободно. Пока. Звезды желтые на них понашиты.  Перед немцами шапку снимают, кланяются. А кто нет — того на месте пристрелят. Как собаку.

— А кого порешили?

— Рабиновичей, Пациков, Зонненбергов.

Когда Шепелевич услышал про Пациков, у него как гора с плеч свалилась. Но он решил продолжать врать.

— А я не знал, что Пацики из этих…

— А кто ж они?!  Раз батянька их Исак? Да и неважно. Пришли с востока, из Совдепии, здесь раньше не жили. Не … им тут делать. Ладно. Пошли.

Он привел Сергея в хату, где жил сам. Сказал хозяйке, чтобы покормила, показала где вымыться, и где спать.

— Давай, располагайся. А у нас служба.

— Спасибо, Юзик. Век не забуду.

— Да ладно. Ты готовься. Чтоб чистенький, бритый был. Николаевна стрижет неплохо. Попросишь. А Федька скажет тебе,  когда идти. Поспит, может, до обеда с ночи, потом и зайдет за тобой.

— Спасибо…

— Заладил… Да! Бумажку ту не потеряй, гляди. Это ж как поручение за тебя. Это сила!

Июль того же года

Длинная вереница измученных людей двигалась на восток уже пятые сутки. Люди шли от рассвета и до захода солнца. Зной, неудобства пути отбирали у них все силы.  Самые маленькие дети сидели на телегах. Но большую часть из них несли на руках. За четыре дня непрерывной ходьбы почти две тысячи человек прошли от своего родного Гремячина более ста пятидесяти километров. Известия от людей, которых они видели по пути в населенных пунктах, были самые плохие. Минск взят. Ярошечно взят. Немцы под Оршей. Но и их путь пролегал на Оршу… Кто-то спросил одного из местных жителей про Гремячин. Тот ответил, что не знает,  но сказал, что немец прет кругом. Люди, когда видели уходящих евреев, смотрели на них хмуро. Некоторые отводили глаза. Иногда подбегали селянки и давали по буханке хлеба и молоко матерям с детьми  на руках.

К полудню пятого дня беженцы проходили открытую местность. Слева, вплотную к дороге и далеко вдоль нее, до самого леса, что был в трех километрах, примыкало большое болото. Справа  от них простиралось огромное поле засеянное  картошкой.

Позади них послышался гул мотора. На небольшой высоте над ними пролетел легкий самолет с немецкими крестами на крыльях. Долетел до леса, развернулся и улетел обратно. Никто не успел даже напугаться.

— Понял, что простые люди. Не войска. – Сказал старик Ефим Басин.

— Ой, таки не гневи Бога! Все ты знаешь, — проворчала его жена.

— А шшто такое? – Переспросил он ее.

— А я знаю!? – Раздраженно пропела Фира в ответ. – И продолжила: — Надо быстрее в лес… Гриша! – подозвала она соседского мальчика, что шел впереди.

— Что, тетя Фира?

— Беги вперед, скажи Абраму Борисовичу, что надо бегом бежать до леса.  Он впереди колонны. Гришенька, быстро, детка! Скажи, что этот летчик скажет другим, и нас будут убивать…

Гриша побежал. Через десять минут скорость движения колонны резко увеличилась даже в хвосте, там, где шли Ефим и Фира.  До леса оставалось еще с полпути, когда оправдались самые жуткие Фирины предположения. Сзади на горизонте, слева и справа от полоски дороги, показались две точки.  Послышался нарастающий гул моторов. Еще через несколько секунд в то место колонны, где была самая гуща людей, посыпались бомбы. Самолеты пролетели вперед, развернулись и опять начали заходить на колонну. Люди бросились в поле. Но картошка только мешала двигаться, люди падали. Несколько человек бросились в болото и спрятались в воде вблизи от дороги. Но таких было совсем немного. Укрыться было негде. Фашисты сбрасывали бомбы и расстреливали беженцев из пулеметов. Гонялись за каждым человеком. Упражнение по бомбометанию и стрельбе с воздуха по безоружным людям оба пилота повторяли до тех пор, пока у них не кончился боезапас.

***

Так началась война для этих людей. Только в этом фашистском налете они потеряли сразу двести семьдесят человек. Было много раненных. Их погрузили на телеги. Но из всех лошадей уцелело только три. Погибших людей решено было оставить на месте и двигаться дальше. К лесу. Удары с воздуха могли повториться. До леса добрались через час после налета. За это время умерли еще два десятка человек из тяжелораненых. Убило и Абрама Борисовича. Теперь старшим среди беженцев был Залман Моисеевич. Убитым повезло. Они не мучились. Никто не догадывался, что оставшимся в живых уготована куда более страшная участь.

Конец того же года

Сергея Шепелевича, как и полагал Юзик Котович, без труда приняли в полицию. Юзик не ошибся в своем земляке. Тот служил хозяевам рьяно, лез из кожи, буквально выполнял все инструкции. За короткое время даже выучил около трех – четырех сотен немецких слов и уверенно обходился ими при общении с немцами.  Уже через месяц их обоих, а также еще пять полицаев назначили в расстрельную команду. Кто-то выдал сразу девять человек, которые общались с партизанами, ходили в лес сами и принимали партизан у себя дома. Шепелевичу поручили после расстрела проверить — все ли мертвы и добить тех, кто подавал признаки жизни. Он делал это с  таким пристрастием и удовольствием, что вызвал омерзение даже у немецкого офицера, контролирующего казнь. Тот сделал Шепелевичу замечание – нечего, дескать, тратить  патроны, если перед тобой уже явно труп.

Юзик весь месяц внимательно наблюдал за своим протеже. Теперь он не сомневался. С ним можно было пойти на дело. Парень был что надо. И хотя до войны, в отличие от самого Котовича, он не сидел за уголовку ни при поляках, ни при советах,  была в нем очевидная преобладающая животная суть, и это очень нравилось Юзику. Ради своей даже сиюминутной выгоды тот, похоже, мог пойти на все.

Дело, задуманное Котовичем, казалось ему стоящим, трудным. В одиночку на него он идти боялся.  Но, ни одному человеку не сказал он то, о чем сам лишь догадывался. Слишком огромную цену имела такая информация. Нужен был надежный помощник. Кто смог бы держать язык за зубами. Причем долгие годы.  Юзик отсидел при поляках семь лет за ограбление ювелирного магазина. Его тогда взяли с поличным. Откуда было ему знать, что в подсобке находился здоровенный детина – родственник, приехавший к хозяину на Рождество? Мало того, что задержал, так еще два ребра и челюсть сломал, сволочь. Пока сидел, злопамятный Юзик все подумывал навестить обидчика в Люблине. Но в 1939 году Польша исчезла. Приехать в Люблин стало невозможно. Там была уже Германия. Здесь стал СССР. Новая власть амнистировала его. Посчитала, что срок уже он отсидел достаточный. Но советы заставляли всех работать. Это очень не нравилось Котовичу. Уже в конце 1939 года, всего лишь через три месяца, он вновь оказался в тюрьме. Причем в той же самой, откуда его вытащила советская власть.  На сей раз за то, что избил своего начальника. Тот наказал его за плохую работу вычетами из зарплаты. А начальник  был, конечно же, коммунист.  В июле сорок первого немцы, захватив тюрьму, освободили Котовича в числе первых. Благо все дела остались. В этой тюрьме НКВД почему-то не расстрелял заключенных при отступлении. Никого. Ни политических, ни уголовных. Во многих других тюрьмах западных областей Украины и Белоруссии  такая участь постигла многие сотни людей. Как только Юзик сказал немецкому дознавателю, что осужден  за то, что избил коммуниста, тот потребовал от переводчика подробно прочитать нужные ему страницы дела Котовича. Выслушал, довольно покивал головой и тут же подписал бумагу об освобождении этого заключенного.  Уже через неделю он был взят на службу в полицию.

Котович долго думал с кем можно поделиться мыслями. В конце концов, уже ближе к новому году, глядя на поведение земляка, на его корыстолюбие и жадность,  исключительную безжалостность и даже зверство в отношении людей, решил рассказать ему о своей задумке.  В двадцатых числах декабря их вместе назначили в ночной патруль. Работа непыльная. Только что ночь не спать. А так – все путем. Людей на улицах нет, а кто идет – так имеет дозвол – пропуск. Не имеет – в комендатуру его. Заартачится – можно и пристрелить.

***

Перевалило за полночь. Было совершенно тихо. Не лаяли даже собаки. Мороз умеренный. Ярко светили Луна и звезды. Ни ветерка. Они подошли к тому месту, где встретились в октябре.  Котович решился.

— Шепа, ты это… тебе гроши нужны? – Шепелевич мгновенно загорелся:

— А кому не нужны?!

— Ты не понял меня. Много грошей. Очень много… Может твоим правнукам и их правнукам хватит…

— Говори!

— А ты молчать сможешь?

Сергей Шепелевич внимательно посмотрел на своего напарника и, очень доверительно глянув в его глаза, ответил:

— Падлой буду.

— Тогда слухай.

В самом начале июля из Гремячина ушли почти две тысячи евреев. Думали, прорвутся на восток. Шли на Оршу. По пути часть из них немцы разбомбили, но больше половины остались живы. Дней через пять немцы заняли Гремячин. А еще через десять дней Оршу. Короче, они пришли уже прямо в гетто, за проволоку. Сейчас там и живут, кто живет, конечно.  Тут приехал один из Орши пару дней назад. Станки какие–то привез для ремонта автотехники.  Немецкое начальство запрашивало. Так говорит, что в гетто сейчас несколько тысяч. Говорит, только за один день в ноябре, двадцатого числа, что ли,  там расстреляли почти две тыщи евреев.

—  Почему?

— Так ведь жиды. Куда их? И еще сказал, что почти все были из тех, кто пришел из Гремячина.

— И что?

— А ты слухай, слухай!  У некоторых, говорит, было с собой золотишко. Но совсем мало.  Камушки, там, брильянты.  А ты ж помнишь, что говорили всегда про гремячинских евреев?  Мы еще малыми с тобой были; сколько всего слыхали?

— И что? Мало ли болтают.

— И ничего! Болтают может и много, и разно, только золота у них на сам деле много было. Всегда! Мне еще мать с отцом про то говорили. С царских оно еще времен. Работали они много, гандлевали добре.  А пили мало. Вот, золотишко и было. Куда они его все дели? Не думал?

Сергей призадумался. Немного помолчал, напряг извилины.

— Не, Юзик, не думал. Оно, конечно; думать не вредно.  Только думай, не думай, все одно – ни хера не придумаешь, если не знаешь.

— Добре. Тогда давай так: решили они уб`ехти. Золота всего с собой не возьмешь. Значит, что нужно сделать?  — Он пытливо посмотрел на Шепелевича. Сергей согласно кивнул:

— Ну, закопать где-нибудь…, – подумал и добавил, — Не, пожалуй, лучше отдать кому-то…

— О! О так и я кумекаю. Лучше отдать кому-то. Под присмотр. Для сохранения.

— И кому ж отдали? Думаешь, все одному отдали?

— Да я уж давно думаю. Все выходит у меня, что одному. Точно одному. Самому надежному. Один и молчать лучше будет, и спросить легче с одного потом.  И знаешь,  сдается мне, я знаю даже, кто этот один… Вот для этого ты мне и нужен.

Они остановились. Посмотрели друг другу прямо в глаза. Теперь видно было, что и Шепелевич загорелся. А Котович продолжил:

— В Гремячине мужиков не осталось. Только дети, бабы. Старики. Бабам кто доверит? А стариков надежных человек пять. Самый подходящий – часовщик. Он дружил с евреями, помогал инструментом ихнему часовщику, а тот к нему приходил.  Слыхал я, даже  деньги взаймы брали друг у друга. Короче на него думаю. Нам с тобой решить надо как туда втихаря, когда и на чем добраться. Как его тряхнуть, чтобы отдал. Как обратно добраться, чтобы не заметил никто.  Как вывезти? Это же не ведро воды. Может ведер четыре, пять по весу-то… Прикинь! Много чего надо продумать.

Помолчали. Прошли еще сотню шагов.

— Ну, у тебя башка…

— У тебя тоже ничего. Из-под Бреста как-то живым дошлепал досюда.

— Это не так сложно было.

— А это тоже не так чтобы очень… Только еще раз все обмозгуем, до мелочей до всяких и четко все потом сделаем. А то ведь немцы не чикаются. Узнают – пристрелят к херам собачьим и все.  Тем паче – золотишко. Верняк грохнут.  А выйдет дело – заживем.

***

Уже утром, к окончанию патрулирования, они выработали подробный план. Котович недооценил способности Шепелевича. Они оказались непредсказуемо выше. И это доказало самое ближайшее время.

8.      Сентябрь 2017

— Самое ближайшее время еще раз доказало как страшна бывает правда, и чего она стоит для людей. Тогда, судя по всему, Толя приоткрыл много правды. А время само по себе было отвратительное. Ежедневно по телевизору сплошные убийства, исчезновения людей, разборки, рэкет, рейдерство. Чикаго. Трудно было поверить, что все это происходит в нашей вчерашней советской социалистической стране.  Хотя как говорила моя покойная мать – нет ни социализма, ни капитализма, но в любой стране живут люди, как ты ее не называй…  — Всеволод Николаевич внезапно прервался, оживился:

— Машенька, а коньячок, детка, ты, в самом деле, хороший заказала. Устрой-ка мне еще рюмку. Сергей Иванович, а вы не стесняйтесь,  наливайте!

Выпили. Закусили. За закрытой дверью жалобно в два голоса мяукали арестованные за воровство.

— Маша, не рви мне сердце, дочка. Освободи их.

— Ты амнистируешь их? – Улыбнулась Маша.

— Полностью.

Маша подошла к двери, открыла ее.  Оба мгновенно перестали жаловаться и, подбежав к хозяину, улеглись у его ног.

— Прошло еще недели две, — продолжил Всеволод Николаевич. – За это время Толя добыл доказательства того, что деньги, которые пришли на «Фортуну» никогда не переводились на нее из США. Очень охотно откликнулись коллеги из Америки и прислали подтверждающий документ – в запрашиваемую дату с указанной фирмы  никто денег куда-либо вообще не переводил. Он сказал, что просто позвонил своему хорошему знакомому в Америку. К тому моменту тот уже лет десять жил там. Немного удивительно, но лишь через год после приезда в США, был принят на аналитическую работу в аппарат ФБР.  Толя сказал мне, что доложил это Загорскому.  Тот отругал его — Толя связался с американцами, не спросив на это разрешения. А Толя ответил ему, что официальный запрос затянулся бы на месяцы и неизвестно еще дал бы результат. Добытая информация говорила о двух вещах. О том, что на «Фортуне» врали. Деньги им пришли не из-за рубежа.  И о том, что ребята из областного ОБЭП — те, кто проверял движение этого перевода, похоже, преднамеренно скрыли факт местного, т.е. не иностранного происхождения денег. Значит, сами совершили преступление.  И еще один факт установил он тогда. Повторно тщательно допросил всех соседей Елены Яцкевич. Оказалось, что когда был первый опрос, то двух из них не было в городе. Уезжали. Один из них, Осмаловский Петр Сергеевич, показал, что в день самоубийства соседки, около одиннадцати вечера, выходил  в уборную. Она у него в конце огорода. Когда  возвращался – видел, как с крыльца дома Яцкевич спускался мужчина. Лица он разглядеть не мог. Далековато, лампочка на крыльце слабая, да и капюшон куртки у того был надвинут чуть ли не до рта. Однако у мужчины была резко отличающая его ото всех особенность. Походка его потрясающе напоминала движение аиста на земле. В городе  больше так не ходил никто. Осмаловский божился, что это был сын Сапешко Игорь. Игоря узнавали за полкилометра, а в детстве дразнили из-за этого буслом. Короче, по его показаниям выходило, что это и был Бусел — Игорь Сапешко, муж Ирины, которая была одним из главных акционеров «Фортуны».  Толя, говорил, спросил — по  каким еще признакам Петр Сергеевич может утверждать, что это был Сапешко младший?

— А ни по каким. Просто это был Бусел. И все.

Таков был ответ. Толя, помню, сказал, что протокол допроса тот подписал без колебаний.  В акте судмедэкспертизы время наступления смерти указано было до минуты: 22:55. Толя в тот же день допросил и Игоря. Но там все как по маслу: был дома весь вечер. Часов с восьми. Жена, конечно же, подтвердила. Почему так точно помнит, когда пришел домой более месяца назад и что после этого не выходил из дома, ответить не смог. Жена ответила, что муж всегда поздно вечером находится дома. Иной только раз на выходные: если на рыбалке или парится на даче у себя или у друзей.

Всеволод Николаевич остановился. Было видно, что говорить ему становится труднее. Но он собрался и продолжил.

— В тот же день, вечером, Толя сказал мне, что его вызывают в Центр. Причем со всеми наработанными материалами по делу.  А по делу, по косвенным — выходило, что на фирму, куда незадолго до того Ирина Сапешко внесла свой пай и стала акционером, пришла сумма денег. Примерно та, про которую глава района, Сапешко – тесть Ирины, говорил с Яцкевич.  Выходило и то, что через три дня после того, как Яцкевич Елена сообщила о разговоре тогдашнему начальнику нашего отделения Федорову, она повесилась. При повторном опросе свидетелей Толя нашел одного, который божился, что видел сына Сапешко на крыльце дома покойной. Причем, почти точно во время ее смерти. Недели через две после этого в свой родной город с повышением переводят Федорова. Но, ни одной прямой улики против кого бы то ни было, так и не было. И в самом деле: мало ли откуда могли придти деньги на Фортуну? Правда, в Центре утверждали, что это деньги Сапешко.  Тем не менее, здесь, у нас, никаких доказательств этого не находилось. Толя буксовал. Он мне так и сказал, что, наверное, потому и вызывают его в Центр.

Вернулся он от Загорского в жутком состоянии.

— У меня забрали все документы по делу. Дело передано в Центр. Пытался протестовать, — говорил он, — бесполезно.  Сказали, что подключат новых людей. Дело имеет государственную значимость.  А я, выходит, мелкая пешка.

Толя был очень расстроен. По голосу было похоже, что он принял грамм двести. Все это он рассказал мне по телефону вечером после возвращения из Центра. Сказал, что завтра хотел бы встретиться. Договорились, что перезвонит, скажет когда.

Толя был суперсыщик. Он болел, когда вел  дело, вживался в дело, как актер в роль. Становился участником дела. Мысленно становился то на сторону преступника, то жертвы. Это помогало ему понимать истину произошедшего.

Всеволод Николаевич замолчал. Посмотрел сначала на одного кота, потом на второго. Те недвижимо, как сфинксы, по-прежнему располагались у его ног.

— Говорят, если фокстерьер берет след, — снова заговорил он, — то не  может не ухватить хвост лисы. Не может не поймать ее. И если его останавливают,  фокстерьер умирает. Толя был таким же в своем деле.

Мне запомнился тот день. Это было 15 июля.

1

9.      Июль — ноябрь 1941

15 июля. Оставшиеся в живых после бомбежки подходили к Орше. Больше налетов на их колонну не было. По пути от ран – от потери крови и заражения умерли еще девятнадцать человек. Люди надеялись, что в Орше им окажут помощь. Город пока был свободен от немцев. К этому времени беженцы узнали, что их родной Гремячин еще 6 июля был захвачен фашистами.

Поздно вечером колонна гремячинцев подходила к Орше. Ночь была теплая, сухая. На окраине города, в лесу заночевали.

С рассветом, измученные дорогой, неудобствами и голодом женщины, дети и старики вошли в Оршу.

А еще через два-три часа город был занят гитлеровцами. Немцы установили жестокий оккупационный режим. За первый год хозяйничанья в Орше было повешено и расстреляно почти две тысячи жителей. В городе было организовано гетто, в которое согнали несколько тысяч человек. Из их числа только за один день 20 ноября 1941 года немцы расстреляли 1873 человека. Все остальные были уничтожены фашистами в 1942 году. Живых из гремячинцев не осталось.

***

Конец того же года

Сергей Шепелевич и Юзеф Котович тщательно готовились к выполнению своего плана.  Все необходимое для задуманного уже было сделано. Ждали только благоприятного момента.  И он наступил.

Незадолго перед новым годом им обоим выпала дневная смена патрулирования. Следующий раз нужно было дежурить завтра, в ночь.  После смены, с 21 часа целые сутки они были свободны. Без разрешения им запрещалось покидать город,  могли их и вызвать в любое время, но все вроде бы было тихо, а игра стоила свеч. Плотная метель, скорее пурга, бушевала уже вторые сутки и была им на руку. Различить человека с десяти шагов было невозможно. И еще один факт сопутствовал моменту: хозяева дома, у которых жил Шепелевич, уехали в деревню минимум на неделю, чтобы встретить там  новый год с родными.  Но он так часто отсутствовал  ночами по службе, что будь они и дома, то никакого внимания на то, что его нет, не обратили бы. Иное дело, размышлял он, если бы их спросили – был ли в эту ночь их постоялец дома, то что бы он ответил? Но спрашивать было не у кого. Никто не подтвердил бы его отсутствие.

Договорились, чтобы вместе после смены никто их не видел. Разошлись по домам. Юзик приготовил маленькую лопатку, штык – нож, спички. Сергей взял в вещмешок паяльную лампу и маленькую канистру, наполненную керосином. Прихватил и украденный фонарик, что им выдавали на патрулирование. Сказал, что  свой случайно разбил. Заточенный как лезвие бритвы финский нож он носил с собой всегда.  Сверили часы.  Самый тяжкий вопрос был в расстоянии. Как добираться по такой погоде? Если конь выдержит непогоду, то часа три только в одну сторону. А до рассвета, до утра надо вернуться. С этим разобрался Котович. На выезде из города, почти у леса, на хуторе жил его одинокий престарелый дальний родственник. Юзеф под строжайшим секретом договорился с ним, чтобы к одиннадцати вечера тот подготовил к дороге своего коня и запряг сани.  К утру коня  пообещал вернуть. Выложил хорошую сумму рейхсмарок и пообещал дать в два раза больше утром, если тот побожится, что все сделает точно и никому ничего не скажет. Старик Винцу явно обрадовался. Ему неважно было, что замышлял Юзька, а важно было то, что сам он лично принимает участие в чем-то исключительно значимом, тайном. Да и еще и в таком, за что ему, старику, платят большие деньги. Мало того, так еще и во время, когда идет большая война. Винцу вовремя накормил и напоил своего двухаршинного мерина. К одиннадцати ночи, тщательно проверив каждую деталь снаряжения, запряг его в сани.  Делал все в точном соответствии с указаниями Юзика: даже огня не зажигал. Ни в хате, ни на улице.

Шепелевич в назначенное время прошел переулками и задворками за город в условленное место, недалеко от дома Винцу. Котович, точно также, продуманно избегая возможных встреч со своими сослуживцами – полицаями, патрулирующими ночной город, вышел к дому своего родственника.  Тот ждал его на крыльце.

— Гляди, Юзька, коня не загони!

— Не боись, дядька Винцу.  Всё как договорились. Утром – еще два раза по столько.

— Ладно, с Богом!

Котович взял коня под узду и тихо вывел его с хутора. Прыгнул в сани,  припустил Бурого рысцой. Через минуту на обочине дороги показался Шепелевич. Оба укрылись, как могли, рогожами. Правил Юзик. Вьюга усилилась.  Это радовало обоих. Коня пустили тихой рысью. Котович чередовал его движение. Минут двадцать рысью, потом десять минут шагом. Ориентировались в пурге в основном по веховым столбам. Бурый безошибочно понимал все движения и слова незнакомого кучера. Все шло по плану. Уже в час пятьдесят они были на окраине Гремячина. Мело здесь заметно меньше, но снег падал плотный, крупными хлопьями. Близ перекрестка четырех дорог, прямо к городку, примыкал густой хвойный лес. Даже днем с дороги, уже в пяти – шести метрах от нее, в лесу ничего не было видно. Шепелевич по едва приметному съезду осторожно отвел коня в лес. Спрятал его в ельнике шагах в двадцати от главной дороги. Накрыл толстой попоной. Надел Бурому на голову мешок с сеном. Оба подельника проверили еще раз наличие всех взятых инструментов и приспособлений. Бывший уголовник, грабитель, заботливо и со знанием дела припас все необходимое.

— Волков-то нема здесь? – полушутя спросил Сергей.

— Нет. Раньше, говорят, были. А сейчас — нет, — ответил Юзеф.

— А собаки у него нет? – Не унимался Шепелевич.

— Не должно. Была одна, да еще летом сбежала.

И Котович уверенно повел своего напарника через поле, огородами, к дому часовщика. Оба проваливались в снег выше колена. Метель быстро заваливала их следы. Когда подошли к дому Федора Карловича, Шепелевич посмотрел на часы. Было два с четвертью. Сказал:

— Нам бы через час обратно… Тогда добре будет.

— Постараемся, — ответил Котович. Глянул на замок двери. Хищно осклабился, прошептал: — И всего-то? Свети лучше!

Вытащил из-за пазухи доселе невиданные Шепелевичем железки, — Смотри, как эта приспособа работает.

Через несколько секунд замок открылся без шума. Затем Юзеф слегка потянул дверь на себя. Возникла щель в дверном проеме и движение двери прекратилось.

— Обоссаться… — Опять со звериным оскалом и подобием улыбки процедил он. – Крюк у него там.

Взял гибкую стальную полоску, похожую на ножовочное полотно, но без зубчиков, просунул его в щель, подвел её снизу под крюк, пошевелил дверь, освобождая крюк, и вытолкнул его из петли. Прошептал Шепелевичу:

— Не зацепись ни за что, свети под ноги.

Подкрались к Федору Карловичу так, что он ничего не услышал. Так и спал на своем месте.

Шепелевич зажал ему рот рукой, Котович лег старику на грудь, обхватил руки. Федор Карлович проснулся, рванулся, но было бесполезно. Смотрел на них бешеными  глазами.

— Карлович, — начал Котович, — только тихо! Будешь жить. Где золото?

Шепелевич освободил ему рот.

— Какое золото?

Удар огромным кулаком Шепелевича в зубы и нос.

— Пойми, Карлович, у нас нет времени, а у тебя шансов. Скажешь где золото, будешь жить.

— Хлопцы, какое золото, — спросил тот окровавленными губами. – Я ничего не знаю.

Еще один удар.

— Жидовское.

— Ничего у меня нет, с большим трудом, но еще более упрямо и захлебываясь кровью, проговорил он.

— Подержи руки, — сказал Котович.

Подельник придавил своим весом кисти рук часовщика к кровати.

Котович приподнялся над ним, отпустил руки и воткнул длинное шило, которое заранее положил здесь же, на кровати, точно в сердце Федора Карловича. Не издав ни звука, часовщик мгновенно умер.

— Все одно не скажет.

За полчаса при свете фонариков они обшарили весь дом. Каждую доску пола, осмотрели все стены. Понимали, что ценности должны быть в довольно большом ящике, мешке или коробке. Никаких намеков на это не было.

— Закопал, закопал все же…– уверенно произнес Шепелевич.

Юзеф, ранее грабивший магазины, богатых людей, имел звериное чутье на места, где прятали ценные вещи.

— Закопал…-повторил он, — значит так выходит… Пошли.

Они тихо вышли из дома. Прикрыли дверь. Посмотрели на дворовые постройки. Ближе была банька, далее, у поля – сарай.  Котович соображал быстро.

— В сарай, — скомандовал он.

Там, среди разного хлама, досок и прочего, внимание опытного уголовника привлекла большая железная бочка до краев наполненная замерзшей водой. Рядом с ней стоял ящик с каким-то металлоломом. Ни то, ни другое с места сдвинуть было им не под силу. И вода замерзла, и бочка, и ящик вмерзли в землю. Интересной Котовичу показалась небольшая куча дров в дальнем углу сарая. На улице они были аккуратно сложены вдоль длинной стенки сарая до самой крыши и прикрыты толем.  А здесь разбросаны и немного…

Они раскидали кучу. Под ней  была замерзшая земля. Разожги паяльную лампу, начали прогревать землю.  Минут через десять стало возможным ее копать. В ход пошла прихваченная лопатка и штык нож. Сняли первый слой. Затем опять прогрев паяльной лампой. Опять углубились на ладонь.  Прошло около получаса.

— Время выходит, Юзик, — сказал Шепелевич.

— Успеем, — ответил тот, и в этот момент его лопатка уткнулась во что-то мягкое.  — Оно!  — Он копнул еще несколько раз, стараясь не порвать это мягкое, что оказалось мешком. Потрогал аккуратно мешок концом лопатки. Внутри звякнуло что-то явно металлическое. Освободил мешок от примерзшей к его верхней части земли, аккуратно достал его.  Мешок был пропитан смолой.

— Ну-ка, ну-ка …  Шепа, ну-ка еще посвети!  Ё… мать! Да тут еще один!!!

Достали и второй мешок. Юзеф:

— Капитально завязано. Можа, дома развяжем? Не будем тут?

— Так! – одобрил Шепелевич. Он все торопился. — Время жмет.

Яму засыпали. Дрова положили на место. Шепелевич смотрел как-то мутно. Он приподнял оба мешка.

— В этом точно полтора пуда будет. В этом – помене.

Замели то, что наследили. Внимательно осмотрелись – не забыли ли что.  Посмотрели на улицу. Метель не ослабевала. Прикрыли сарай. Вышли огородами в то же поле. Их следов уже не было видно.  Дошли до перекрестка.  Была половина четвертого.

Шепелевич пошел за Бурым. Конь стоял на месте.

— Поздно, очень поздно, — подумал Шепелевич. – Но лучше здесь… Доброе место…

Снял попону, мешок с головы коня. Бурый фыркнул, потоптался. Покосился на Сергея.

— Не балуй!

Подвел его к Котовичу. Подельник быстро занял свое место и взял в руки вожжи. За его спиной умащивался  Шепелевич.

— Тебя накрыть? – Спросил он у Юзефа.

— Давай, — ответил тот и поднял руки на уровень плеч, чтобы ухватить концы рогожи.

В этот момент ему точно под левую лопатку вошел финский нож. По самую рукоятку. Котович умер даже не успев удивиться, ойкнуть или что-то сказать.

— Тпррррр, — сказал Шепелевич коню.

Тот послушно стоял.

Стянул убитого с саней, поволок к ельнику, где простоял Бурый. С удовольствием заметил, что снег всего за несколько минут почти полностью припорошил его следы, а также от коня и саней.  Уложил убитого в ложбинку. Прикрыл рогожей. Тщательно вытер об одежду Котовича нож, промыл его снегом и опять вытер.

— Спасибо, Юзик. Век не забуду. Обещал ведь… Только ведь, меньше народу — больше кислороду. Не серчай…

Побежал к саням, прыгнул в них, взял вожжи.

— Ну, Бурый, не подкачай! Н-н-но!

И пустил коня быстрым шагом. Время шло. Ему необходимо было добраться до города до того, как из домов начнут выходить люди.

***

И ему опять повезло.  Метель не ослабевала. Бурый не подводил. К половине седьмого утра он, ни с кем не встретившись на дороге, подъехал к хутору. Посмотрел в сторону ближайших домов. До них было с треть версты. Практически видно их не было. В одном светились два окна.  Открыл калитку. Старика во дворе не было. Открыл ворота, быстро провел коня во двор. Закрыл ворота.  Послышались стуки в сенях. Старик открывал двери.  Шепелевич стал на крыльцо так, чтобы хозяин, выйдя, не увидел его. Тот вышел. И получил сильный удар в грудь тем же ножом. Ойкнул.

— Наверное, в сердце не попал, — спокойно подумал Шепелевич, тщательно вытирая нож о рубаху старика.

Старик затих. Не двигался, не дышал.  Убийца затянул его в сени,  схватил веник и смел на крыльце свои следы. Отвел коня к стойлу, распряг его, поставил сани на место, развесил на места снаряжение. Осмотрел все критическим взглядом: видно ли, что была ночная поездка? Ничего не усмотрел, что указывало бы на это.  Взвалил на плечи оба мешка, а также весь инструмент, которые оба брали с собой, и тяжелым шагом стал пробираться к своему дому околицей. Он точно знал, как не встретиться с патрулями, продумал и путь – подальше от окон домов.

Метель и наступившее воскресенье помогали. Все люди были дома. На улицах никого. Плотная снежная пелена на небе сделала тьму ночи непроглядной. Светлело только к девяти утра.

А пока по-прежнему была  темнота, и валил снег. Когда он, оглядываясь назад и по сторонам,  прокрался с заднего двора в свою хату, на часах было ровно восемь.

10.  Сентябрь 2017

На часах было ровно восемь. Мария сделала великолепный чай. Заварила по всем правилам. Сам по себе его запах уже вызывал самые прекрасные мысли и желания. Выпили по чашке. Изумительно! Я не отказался от второй. Маша приоткрыла окно с видом на озеро в ночи. Вдали, наверное, у противоположного берега, каждые две-три секунды мигал жёлто-оранжевый фонарь. Оказалось, что это «сосед с той стороны».

— Матвеич говорит — на такой цвет и моргание судак хорошо идет, — пояснил  Всеволод Николаевич, — говорит, судак любит места, где затонувшие деревья, коряги, камни на дне. Этого на той стороне хватает.  На лодке выходит ночью. В заводи, у  дома своего ловит. Нравится ему.

В комнате запахло озерной сыростью и осенью. У меня возникло ощущение бодрости, прилива сил, ясности и быстроты мысли. Такое бывало если не в юности, то в самой бурной молодости. Вспомнилось и потянуло к себе ночное море с огнями кораблей в ночи на горизонте. Неужели чай был таким крепким?

Помолчали. Всеволод Николаевич вернулся к теме.

— Незадолго до той поездки в Центр, до того самого 15 июля 1994 года,  мы встретились с Анатолием еще раз.  Он сказал мне, что «нарыл» еще одну  интересную вещь. Напомнил мне, что факт прибытия матери с годовалым Сапешко к нам в 1946 из Чижовичей был установлен ранее. Но он копнул глубже. Оказалось, что до 1939 мать проживала с родителями близ Белостока. Затем, в 1939, по просьбе больного дяди, прибыла в Ярошечно ухаживать за ним.  Тот умер. Дом перешел ей.  Во время оккупации сошлась там же с одним из местных полицаев. Жила с ним до освобождения. По показаниям жителей, по документам выездного военного трибунала, что работал в Ярошечно в 1945 году, сожитель ее был самым жестоким и беспощадным из всех местных полицаев. Можно предположить, что это и был, как говорят сейчас, биологический отец Сапешко. Сапешко это фамилия матери Василия Сапешко.

Толя говорил, что даже читать те документы было тяжело. Через полвека…

Выходило, что вероятный отец Сапешко во время войны служил фашистам… И не просто служил, а принимал участие в расстрелах мирных жителей. В зверских издевательствах над ними. После освобождения местности от фашистов, скрывался в лесах в составе вооруженных бандформирований, участвовал в диверсиях против подразделений частей Красной Армии и мирного населения. В конце 1944 был схвачен, арестован. В начале 1945 года состоялась выездная сессия суда военного трибунала. По многочисленным показаниям свидетелей – трибунал приговорил его  к смертной казни. Он был повешен вместе с другими активными пособниками врагу на той же площади, где сам вешал людей лишь за сочувствие советской власти.

Ядвига Сапешко через несколько дней после казни сожителя выехала из Ярошечно. Толя говорил, что еще живые в 1994 году свидетели говорили — уехала она беременная. Живот был уже большой.  Сын Василий родился в Чижовичах.

Судьба Василия показалась и мне, и Анатолию тогда невероятной. В восемнадцать лет он был призван в армию. Служил три года отлично! Вернулся в родной колхоз, поступил заочно в вуз и с отличием окончил его. В 25 лет был бригадиром в колхозе, затем председателем. Вытянул колхоз в самые передовые по республике. Имел многочисленные награды. В том числе и из Москвы. В неполных тридцать его взяли в райком партии. Вскоре он стал первым секретарем и почти двадцать лет рулил районом. Как только Союз распался – на его кабинете сменили табличку – первый секретарь райкома партии стал председателем райисполкома. Его предшественника при этом внезапно с почетом проводили на пенсию. И еще Толя сказал мне тогда, что уже доложил об этом Загорскому. И даже спросил:

— Как же это могло быть? Вы это знали?

Тот ответил, что «наверху» знали это всегда. Но был учтено, что, во-первых, сын за отца не отвечает, во-вторых, Сапешко всегда удивительно хорошо работал. Действительно лучше всех среди равных. И показатели, и дела в его хозяйстве, где бы он ни работал, были значительно лучше, чем у многих других.

— Назавтра Толя не позвонил.

Только к концу дня мне сказали, что он умер. Умер поздно вечером, как только вошел в дом. Жена говорила – зашел и стал синеть. И через минуту потерял сознание.  Врачи написали: острая сердечная недостаточность. Вот так…

И в тот же день, часа на три  раньше,  не стало еще одного человека. Главного фигуранта по этому делу. На обратном пути из Центрального управления в автокатастрофу попал Сапешко. В тридцати километрах от нас. Говорят, на крутом подъеме водитель его выехал на встречную полосу. А через  секунду столкнулся с грейдером, который показался на гребне подъема. Водитель грейдера почти не пострадал. Он и дал потом подробные показания. Следствие все подтвердило. Машина Сапешко  шла со скоростью сто семьдесят километров в час. Два трупа. На месте. Он и водитель. Что потянуло опытного шофера на грубейшее нарушение правил неясно. Такой выезд на встречку смертелен. Это и не водиле понятно. Информацией по происшествию никто со мной не делился.  Я уже был тогда больше десяти лет на пенсии. Из тех, с кем я служил, в отделе оставался только Толя.  Остальные со мной не разговаривали.

— А сын Сапешко? Невестка?  — Выпалил я. – Их так и не обвинили? Ничего не доказали?

— Может и доказали. Только очень быстро они пропали.  Говорили, что за границу  уехали. Через неделю после похорон. В Германию что ли. Сестра у нее замужем за немцем была. Вроде та все и устроила. Сюда больше не приезжали. Кстати и Фортуна через месяц растворилась в тогдашнем беспределе. Будто и не было такой фирмы.

— А то, что в один день ушли и следователь, и подозреваемый, никого не насторожило? – снова спросил я.

— Как минимум, меня, — ответил Всеволод Николаевич. — Вскоре после этого я летел в Крым. Выпало полдня до самолета. В аэропорт ехать было рано. Зашел к Загорскому. И он предельно ясно мне ответил на это мое сомнение. Помню, глянул на меня холодно и сказал:

— Пути Господни, Николаич… Все под ним ходим…- Помолчал с минуту, а потом философски добавил,- кто знает кому когда, в один ли день с кем-то, или в разные?

— Я улетел в Крым через несколько часов. А после возвращения, месяца через два,  услышал, что Загорский… за-стре-лил-ся. Трое сотрудников Центра были арестованы. Говорили, что и начальника, и их обвинили в сокрытии преступлений, проведении незаконных махинаций, организации и исполнении убийств и прочих тяжких.  М-да… И с тех пор уже сколько лет…

***

Ночная сказка слившейся воедино черноты неба-озера околдовывала. Дождь так и не начался. Всеволод Николаевич умолк. Он рассказал только то, что знал. Никаких догадок. Никаких своих умозаключений или выводов. Но чередование фактов из его рассказа, некоторые их совпадения, казались мне странными. Подозрительными. Логика толкала к выводам… Но я никогда не был следователем. Что значили мои сомнения? Моя логика? Наверняка многое не знал и сам бывший начальник местного отделения, ныне глубокий пенсионер. Строить собственные выводы только по этой информации было неразумно. Но меня мучил и не отпускал главный вопрос: что же произошло на самом деле?

Всеволод Николаевич внезапно прервал сам себя.

— Все ребята.  На сегодня все. Лучше мы еще раз встретимся. А сейчас спать пора.

Наступило утро.

11. Шепелевич. 1941-1943

Наступило утро. Рассвело. Сергей Шепелевич вырыл глубокую яму в погребе. Мешки, добытые в Гремячине, он  развязал сразу, как переступил порог дома.  Сердце его сильно стучало. Не то от радости, не то от страха. На дно ямы он уложил награбленное. Засыпал землей. Положил поверх мешков прихваченные из сарая две короткие старые доски. Закидал землей, плотно утрамбовал. Потом положил котомку с инструментами Котовича. Тоже тщательно засыпал землей. Толщина земли над инструментами была с две лопаты.

— Добре, — подумал он, критически глядя на выполненную работу.

Еще раз все тщательно утоптал. Оставшуюся землю, уложил в приготовленный мешок. Все хозяйское, что брал с собой на дело, тщательно разложил и развесил на свои места.  Землю в мешке вынес в конец огорода. Там был высохший старый глубокий колодец.  Хозяева использовали его как мусорную яму. Землю высыпал. Мешок вытряхнул. Принес и положил на место. Внимательно осмотрел погреб. Тщательно замел следы работы.  На место, где закопал, вернул тяжеленный камень, кусок гранита, величиной с  полсвиньи. Зачем валун был в погребе он так и не понял. Расставил все предметы, которые двигал, на свои места. Закрыл двери на крюк. Поднялся в дом. Тщательно вымылся. Лег спать. Сон не шел. Все прокручивал в голове что говорить, если будут спрашивать, куда делся напарник. Решил, что чем меньше говорить, тем будет лучше.  Сменились, пришли в комендатуру, отметились, ушли по домам. С тех пор не виделись.

К восьми вечера прибыл на дежурство.  Когда вышло время прибытия на смену, Котовича стали искать. Спросили у Сергея – где тот? Шепелевич очень естественно, не вызывая никаких подозрений, пожал плечами. Ему дали другого напарника. Через несколько дней обнаружили труп хозяина хутора, Викентия Матусевича.  Однако  по этому делу  Шепелевича никто не опросил.

Ближе к маю, когда сошел снег, был обнаружен  труп мужчины в лесу, близ Гремячина. К тому времени лицо его и тело толи разложились, толи были съедены собаками и лесными обитателями. Опознание было невозможно. Никто не сопоставил эту находку с исчезновением рядового полицая за много километров от этого места. К тому же прошло четыре с половиной месяца. Да особо никто и не старался. Ведь не немец же пропал. Про убитого часовщика говорили много и долго.  Но никакой достоверной информации не было, и разговоры обрастали все более и более невероятными выдуманными подробностями. Ничего общего с истиной они не имели. Правду никто не знал.

Шепелевич служил отменно. Не допускал ни одного нарушения дисциплины. Не получил ни одного замечания. Хозяева дома, где он жил, редко спускались в погреб. Никаких вопросов в этой связи к нему не возникло. Все шло чисто. Он понимал, что едва ли при немцах удастся воспользоваться награбленным. Не потому, что продать любую вещицу было трудно. А потому, что вырваться в другое место отсюда при его службе было невозможно; продать здесь – равнялось самоубийству. Деньги ему в больших количествах пока были не нужны, да и просто опасны. В глубине души надеялся, что немцев скоро выбьют. Разгром огромного количества фашистов под Москвой был хорошим  признаком. Вместе с тем, он плохо понимал, куда денется, когда вернутся советы.  Слишком много крови было на нем. Люди знали, а многие видели его участие в расстрелах своих земляков.  Шепелевич же, несмотря на свою животную суть, всю жизнь пытался смотреть немного вперед. Только вот именно в данной ситуации получалось у него это очень плохо. И решил – если немцы будут бежать, попробует под шумок, при наступлении советских войск, смыться из города. А куда – это он представлял еще хуже. Бежать с немцами и прихватить награбленное? Немцы, как только узнают, что у него есть, то, скорее всего, поступят с ним, так же, как он поступил с Котовичем и дедом Винцу.  Выходило, решил он, надо брать от жизни  все, что можно, именно сейчас. Пока живешь.

В конце сорок второго года сошелся с женщиной. Ядя была нездешняя. Жила одна в доме своего покойного дяди. Незадолго до его смерти приехала ухаживать за ним. Потом так и осталась. Молчаливая, трудолюбивая. Ни с кем не общалась.  Подруг не имела. Работала на железнодорожной станции. Никаких вопросов Сергею не задавала. Про его службу не спрашивала. Все это его устраивало. После полугода сожительства, он решил, что ей можно будет довериться.

Хозяевам своим, где жил, пока ничего не говорил. Дождался, когда те в очередной раз выехали на несколько дней к родным в деревню. Проделал всю работу в погребе заново. Котомку с инструментами медвежатника Котовича оставил на дне ямы. Тщательно устранил в погребе следы всей своей работы. За несколько раз, разделив клад на небольшие, неприметные части,  перенес его в дом Яди. Пользуясь своей сменной работой, выбрал время, пока Ядвига работала на станции. Погреб этого дома для хранения ценностей подходил еще лучше. Ядвига им не пользовалась: у нее был отлично оборудованный подвал с входом в него прямо из сеней дома.

Началась их совместная жизнь.

***

Прошло полтора года. Стратегическое наступление советских войск развивалось успешно. Один за другим Красная Армия освобождала от фашистской оккупации населенные пункты Белоруссии. В начале июля жители Ярошечно услышали громовые раскаты приближающейся артиллерийской канонады. Фашисты удирали. Начали сворачиваться и их тыловые службы. Шепелевич отнесся к этому с чувством ожидаемой неизбежности. Еще в тот момент, когда он после расчистки места под кладбище убитых немцев, выдал Пацика, у него тогда уже впервые возникла мысль о расплате.  Звериным своим чутьем он понимал, что, скорее всего, так и будет. Но он слепо ненавидел Советы. Остановиться не мог. Ненавидел, когда расстреливал партизан, подпольщиков и помогавших им, когда издевался над ними, когда до остервенения выслуживался перед своими временщиками в течение трех лет, во всем угождая им пуще всех.  Теперь надо было смываться и ему. И он рассказал Ядвиге про погреб. Откуда у него клад – не сказал ни слова. Сказал, что уйдет в лес. А там будет видно. Ядвига тогда же сказала ему, что беременна. Впервые в жизни Шепелевичу стало тошно на душе.  Но животное начало, страх за свою шкуру, мгновенно взяли верх.

— Я ухожу в лес.

И уже в тот же день он столкнулся там с такими же, как сам.   Удирая от Красной Армии, они пришли из соседнего района. Посмотрели на Шепу, на его оружие, а, главное, на его волчий взгляд. Чуть ранее видели и то, с каким страхом он продвигался по лесу. Все поняли друг друга без слов.

12.   15 июля 1994

Без слов смотрели друг на друга начальник центрального управления и глава района Сапешко. Загорский бесцельно вертел в руках карандаш. Наконец, заговорил:

— Василь Сергеич, ты меня понял?

— Как не понять…

— Тогда отдай остальное.

— Я тебе отдал всё. И зеленые перевел. Всё как ты сказал. А коробочку зря не открываешь. Посмотри. Вещице-то лет двести. Ценная. На BMW точно хватит. Да прямо с завода если.

— Посмотрю, не переживай. Насчет того, что всё, у меня другие данные.

— Значит неверные.

Молчание.

— Зачем ты убрал Яцкевич?

— А зачем ты подключил Сергейчика? Он уже почти все размотал.

А ты думал, Федорова перевели в другой город и конец делу? Надо мной тоже люди. Надо было показать, что следствие не остановилось, что работаем. То, что Яцкевич сказала Федорову и могла еще раз сказать Сергейчику – мелочь. Ты зачем, кстати, с ней консультировался? Совсем уже?

— Не думал, что взболтнет.  Тридцать лет вместе.  Не первый раз.

— Значит, обидел ты ее! Когда?

— Может и было когда…

— Ну вот… Только убрал зря.  Сергейчик нашел свидетеля.

— Как?

— Вот так! Видели Бусла твоего!

Долгая пауза.

— А нельзя тормознуть, прекратить дело?

— Для тебя и так уже раз десять и тормозили, и прекращали. Не так?

— Да так. Так. Но… ведь и я тебе…

— А мне ничего не надо было бы, если бы ты тридцать лет не совершал преступления.

— А ты, когда скрывал их, не совершал?

— Та-а-а-ак… Не ожидал от тебя… Это за все добро? — Долгая пауза. — Последний раз спрашиваю – отдашь остальное?

— Я тебе все сказал.

— Хорошо, Сергеич. – Вполне миролюбиво ответил начальник управления. — На нет и суда нет. – Загорский надавил голосом на слово «суда».

Попрощались. Сапешко вышел. Загорский сказал сам себе: «И не будет». Затем нажал на кнопку.

— Зайди.

Вошел мужчина сорока лет в идеальном костюме.

— По вашему приказанию.

Начальник холодно посмотрел ему в глаза.

— По этому —  «АК». Скорее всего, уедет прямо сейчас.

— А по следаку?

— Э-э-э-э… На месте у них.  «Т».

— Когда?

— Оба сегодня.

— Есть.

— Где сейчас следак? – Вошедший посмотрел на часы.

– По времени подъезжает к себе.  Последний доклад 10 минут назад: с маршрута никуда не отклонялся.

— Вот и хорошо. Работай.

— Есть.

***

 Василий Сапешко вышел из Центрального управления крайне раздраженным.

— На пушку берет, сволочь. Откуда знать ему, сколько у меня чего есть. Вообще уже оборзели! Тридцать лет его предшественника кормил, его самого… И только двое их, что ли? Вообще совесть потеряли. Перестройка, мать её… Независимость. Часики одни эти штук на сорок тянут. Да смотря еще кому и где сдать…

Он сел справа от водителя служебной черной Волги.  Время было обеденное, но о еде не было и мысли.

— Домой.

Водитель включил зажигание. Выехали за город.

— Чего ты ползешь, — нервно сказал Сапешко, — знаешь ведь, не люблю.

Водитель прибавил.

— Еще быстрее. Еще прибавь! Дорога пустая!

На спидометре стрелка перешла отметку в 170 километров  в час.

— Нормально!

В тридцати километрах от дома был крутой подъем. На его вершине близ трассы почти на самой верхушке высоченной сосны расположился наблюдатель в маскировочном костюме. Даже при желании разглядеть его было крайне сложно. Справа по ходу движения председательской Волги непосредственно перед подъемом в лес уходила грунтовая дорога. На ней, в пяти метрах от трассы, стоял трактор с работающим мотором. Слева по ходу, сразу за гребнем подъема, на обочине стоял грейдер Volvo G976 массой 19 800 кг. Мотор тоже работал.

Наблюдатель на сосне поправил гарнитуру на ухе, хотя и без этого все было отлично.

— Пятый, шестой! Первый. Доложите о готовности и обстановке.

— Пятый готов, дорога позади меня чистая.

— Шестой готов,  вокруг меня чисто.

— Четвертый! Первый. Скорость объекта.

— 172 километра в час.

Наблюдатель на сосне, что опрашивал номеров работающего расчета, посмотрел в специальную таблицу в планшете, что был у него, потом на часы. Затем на дорогу в бинокль. Увидел Волгу. В сотне метров за ней на иномарке двигался четвертый. Других машин позади и впереди Волги видно не было. Как только она пересекла метку — пятно свежей белой краски якобы случайно кем-то пролитой на дороге, наблюдатель еще раз посмотрел на часы.

— Пятый, шестой! Первый. Внимание! – И ровно через три секунды, — Газ!

Водитель Сапешко в это время выходил на подъем. Внезапно с боковой дороги справа из леса на трассу выехал трактор, полностью перегородив ему полосу движения.

— …дь! – Успел воскликнуть водитель и, виртуозно уклонившись от столкновения,  выехал на встречную полосу, резко подымаясь в горку. Но через секунду на гребне подъема, как назло, открылся двадцатитонный грейдер. Водителю Волги показалось, что он был даже ближе к полосе встречного движения. Дорога в этом месте была узкая. Свою полосу грейдер перекрыл полностью. Объехать его ни слева, ни справа было уже невозможно. Водитель, однако, инстинктивно попытался увернуться от удара и здесь, но времени для этого ему не хватило.  Волга врезалась в мощный передний мост грейдера, практически лоб в лоб, на скорости 170 километров в час.

Трактор, что выехал на трассу,  немедленно развернулся и ушел вглубь по лесной дороге. Прошла минута.

— Первый! Пятый.

— Слушаю.

— Проверил. Все по плану. Без вариантов. Без отклонений.

— Вызывайте ГАИ.

— Есть.

— Шестой! Первый. Вы как?

— Возвращаюсь на исходное.

— Хорошо, вижу.

— Четвертый?

— Развернулся, Жду вас на точке.

— Принял.

— Всем номерам. Первый. Конец связи. Пятому – не забудьте про аппаратуру.

— Пятый. Есть.

— Четвертый. Есть.

— Шестой. Есть.

Наблюдатель на сосне, переключился на другую частоту.

— Сто первый! Первый.

— Слушаю.

— «АК» выполнен. Отклонений нет.

— Принял. Все в исходное.

— Есть.

— Первый. Сто первый. Конец связи.

— Есть.

***

Перевалило за три часа. Дневная жара спала. Анатолий  Сергейчик только что вернулся из Центра. Зашел на службу. Оба подчиненных были на заданиях. Посидел с полчаса за столом. Поразмышлял о том, почему у него отобрали дело. Твердых логических объяснений не находил. Было обидно. Вспомнил, что на ногах с четырех утра. Дорога туда, разговор в самом управлении, дорога обратно. Надо было поесть.

В открытом павильончике, что был в парке напротив его организации, было очень уютно. Павильон располагался на горке, откуда открывался прекрасный вид на озеро. Пятница, конец рабочего дня. Людей мало. Полная тишина. На маленьком песочном пляже, в окружении вековых сосен, загорали люди. На озере плавали несколько прогулочных лодок с отдыхающими. Недалеко от берега, близ пляжа, на водной глади цвела изумительная «поляна» желтых и белых лилий. Можно было просто сидеть, смотреть на это великолепие и получать огромное удовольствие. Уходить не хотелось. После нескольких рюмок ему подумалось, что в Центре ему сказали правду, т.к. в этот же день туда вызывали и самого Сапешко. Он даже мельком увидел его в коридорах Центрального управления. Лицо того было серым и перекошенным.

— Похоже, зацепили его все же. Неслабо, — подумал Анатолий. — Только много, много неясно…  А с другой стороны…  Сами хотят расследовать, так сами. Хотя и обидно. Может на самом деле им что-то известно, чего не знаю я. Может  действительно, как Загорский сказал – государственные интересы. Сверху виднее.  А эта история с его отцом… Как же так? В местной библиотеке, в читальном зале до сих пор пользуются абонементами, в которых есть графа: «из какого сословия». И это в 1994 году. Выпуск абонементных книжек 1939 года. Пережили даже фашистскую оккупацию. И смех, и дикость. А тут двадцать лет назад – первым секретарем райкома партии становится человек сомнительного происхождения.  Понятно, не его вина, кто его зачал. Но не вяжется как-то все это с нашей действительностью, не вяжется.  По крайней мере, с тогдашней.

Сергейчик выпил еще рюмку, доел антрекот. Расплатился и решил зайти еще раз на службу. Позвонил Всеволоду Николаевичу. Сказал, что хочет посоветоваться, и позвонит завтра, сегодня  очень устал. Позвонил жене. Дома ее не было. Потом вспомнил, что у нее на работе сегодня провожают на пенсию главного инженера. Говорила,  что раньше десяти не вернется.  Сильно захотелось спать. Посмотрел на часы, было шесть с четвертью. Прилег на черный кожаный диван.

Когда Анатолий открыл глаза, было ровно десять вечера. На улице почти стемнело.  Он позвонил жене на работу. Там еще веселились.

— Лена, я в отделе. Пешком пройдусь. Буду минут через тридцать.

— И я выхожу.  Вместе с Олей. Тебе привет.

— Хорошо. Ей тоже. Пока.

Сергейчик выдвинулся к дому. Через двадцать минут он подошел к переезду. За ним его дом был уже близко. Непосредственно перед путями, лицом к ним, стоял качающийся человек невысокого роста с пакетом в левой руке. Правой, чтобы не упасть, он держался за столб ограждения. Обернулся на приближающегося мужчину. Пьяным, заплетающимся языком, еле-еле жалобно проговорил:

— Слышь, друх, б-б-б-боюсь я. П-п-п-поезда. Ск-к-к-коро п-п-п-пойдет. П-п-п-перев-в-в-веди, а?

Действительно, через несколько минут здесь должен был проходить поезд.

— Где ж ты так наклюкался?

— В г-г-г-гстях б-б-был. У б-б-б-братов-в-вой.

— Совсем никакой, — подумал Сергейчик. – И где же интересно брат? Почему говорит не у брата, а у братовой? Пьянь!

Взял его правой рукой за талию, левой за левое плечо. Тот послушно повиновался. Старался держаться ровно, но пару раз его сильно качнуло. Толя удержал. В пакете было что-то колкое. Два раза правую ногу Анатолия это что-то царапнуло, укололо.

— Что у тебя там? Колется!

— Извини, д-д-друх, п-п-пров-в-в-волку брат дал. – Пьяный заботливо переложил пакет в правую руку.

Полотно железной дороги прошли.

— Д-д-друх, с-п-п-сбо. –Д-д-дойду сам д-дальше. Н-не боюсь д-дальше.

— Смотри.

— П-п-ока.

— Пока.

Шатающейся походкой пьяный стал удаляться и растворился в темноте.

Сергейчик отошел несколько метров.

— Странно, — подумал он. Живет здесь. А я его никогда не видел.  Может, новый кто?

Пьяный, уйдя в темноту, перестал шататься, нажал на воротнике рубашки пуговицу. Хрустнул микрик.

— Первый, четвертый.

— Слушаю, — заговорило в его ухе.

— «Т» выполнен. Отклонений  нет. Все просто ну, очень в сам деле тихо.

— Не болтай лишнего. Замечание.

— Есть.

— В исходное! Конец связи.

— Есть.

Четвертый еще раз щелкнул пуговкой, дошел до припаркованной неподалеку легковушки, сел в нее и уехал.

***

Анатолий, подойдя к дому, покрылся потом. Непонятное оцепенение охватило все его тело. Ноги стали ватными. Он ничего не чувствовал.

— Что с тобой?! – Испугалась Лена.

Он что-то хотел ответить, но губы и язык его налились свинцом, двигать ими он не мог.  Лицо стало синеть. Она успела подхватить падающего мужа и дотащить до кровати. Вызвала скорую помощь.

Те констатировали смерть. Сказали, что нужно позвонить в милицию.

Прибыли. Все осмотрели. Успокаивали как могли.

— Мы отвезем тело  в морг. Постарайтесь уснуть. Завтра приедем. Надо будет отписать документы.

— Когда приедете? — спросила Лена.

— Часов в десять. Утром.

13.   Сентябрь 2017

Утром мы с Марией выпили по чашке удивительно вкусного кофе с бутербродами. Кофе Маша приготовила на итальянской кофе-машине, что молотит зёрна и немедленно готовит после этого кофе под давлением 19 бар. Маслянистые зёрна сами по себе были столь красивы и пахучи, что я не удержался:

— Это здесь такие продаются, Маша?

— Нет, — улыбнулась она, — в Чиремск езжу раз в полгода. Там и дешевле, и качество отменное.

Всеволод Николаевич встал попрощаться. Я искренне поблагодарил его.

— Извините Сергей Иванович. Как видите, знаю я не так и много.

Я еще раз от всей души поблагодарил старика и оставил свои данные. Пригласил его вместе с дочерью в гости.

1

***

Маша поехала через площадь. Да, собственно и не было другого пути в санаторий из их дома. С грустью окинул я любимый сердцем и давно известный глазу архитектурный ансамбль. Порадовало и то, что в целом ландшафт площади значительно улучшился за эти десятилетия. Ехать с умной, молодой, красивой женщиной и в такой шикарной машине было удивительно приятно.

— Вы в каком корпусе?

— В первом. Не беспокойтесь. Паркуйте машину, где вам удобно. Я дойду.

— Ну да.  А  то мне  не все равно как подъехать к администрации… Сергей Иванович, вы когда уезжаете?

— Через две с половиной недели.

— А вы после обеда отдыхаете?

— Упаси боже! Люблю походить по берегу озера.

Маша буквально засветилась от радости. Искрящимися глазами глянула на меня:

— Можно и я с вами?

— Машенька, конечно! Мне будет очень приятно!

— Понимаете, я ведь все время в кабинете. Обед у меня формально с часу до двух.  Выйти пройтись минут на сорок никто не запрещает. Только одной скучно и хлюсты пристают. Надоели. Думают, что отдыхающая. Если конечно, я вам не помешаю…

— Мне? Маша, да я бы вам не помешал…

— А вы меня на ты, пожалуйста, мне так проще. Хорошо?

— Хорошо, как хочешь.

Маша спросила номер моего мобильника, позвонила мне. Ее номер запомнился моим телефоном.

— После обеда по этому номеру позвоните, пожалуйста, когда вам удобно будет, и погуляем.

— Спасибо Машенька.

— За что?

— Мне тоже здесь скучно.

Она разулыбалась.

— До встречи.

— Пока.

Я вышел из машины и пошел к себе в номер.

1

***

 1

На обеде за нашим столом появился новый человек. Стройный усатый мужчина под пятьдесят. Немного странно, но обедал он в идеальной светлой тройке: брюки, пиджак, жилетка, галстук. Возможно, он только что прибыл и просто не успел переодеться. В этом виде он очень походил на господина из девятнадцатого столетия. Но держался уверенно, спокойно и  ничуть не смущался своего платья. А многие приходили на прием пищи даже в спортивной одежде. Это никак не приветствовалось администрацией, но видимо именно из духа противоречия народ систематически нарушал это положение. Но, скорее,  просто из лени: не хотели ради приема пищи переодеваться.  На месте рядом с новеньким уже с неделю находилась бойкая дамочка в возрасте между сорока и пятьюдесятью. Всегда с избытком косметики; руки, уши и шея — в броском и крупном золоте, а кое-где на пальцах в золоте поблескивали и брильянты. Дама даже издалека благоухала дорогими духами. Она много разговаривала, старалась все время шутить, не пропускала ни одних танцев, ей очень хотелось нравиться всем мужчинам. Было видно, что она обрадовалась появлению нового соседа. Мужчине, который был на этом месте до него, было 84 года. Он почти ничего не слышал и на нее внимания не обращал.  У меня она тоже никакого интереса не вызывала.

Новенький принимал пищу по всем правилам, воспитано, культурно. По окончанию взял салфетку, приложил ее несколько раз к губам. Отодвинул правый борт пиджака достал из кармана жилетки часы.  Открыл крышку, посмотрел время, захлопнул их.

Часы и цепочка к ним блестели желтым цветом. Конец цепочки специальной оригинальной  кнопкой крепился во второй снизу петле жилетки. Его соседка, обрадованная случаем, завелась с пол-оборота.

— Ой, извините за любопытство, что это у вас за такие интересные часы? – Буквально пропела она, улыбаясь до ушей. Позолоченные?

—  Нет, ответил тот. – Не позолоченные. Это часы начала XIX столетия. Карманные золотые часы.

— Глаза мадам неподдельно засветились от любопытства:

— Вы их купили?!

Тень недовольства мелькнула в лице новенького. Но он ответил:

— Нет. Они достались мне по наследству от отца. Ему их подарили.

— Боже! Как здорово! И что за фирма, не скажете?

Он достал их вновь, открыл крышку и показал оттиск на ее обратной стороне. Там было написано: «Abraham Louis Perrelet». И ниже:  «1824».  Над годом очень красивым шрифтом было что-то выгравировано, но она не успела прочитать.

— Это фирма такая? – не унималась дама.

— Да. То есть, нет. Это фамилия мастера изготовителя. Но сейчас есть и такая фирма. Основана именно им.  Эти часы тогда, может быть, он сделал еще сам.

— Ой, какая прелесть! С вами так интересно…

1

***

1

Я поднялся, вышел в вестибюль, вымыл руки и позвонил Маше. Она сказала, что сидит прямо напротив выхода из столовой, ближе к набережной. Мы пошли вдоль  берега озера.  Речь Маши была под стать ее писательскому дару: простая и богатая, уникальная и литературная. Она знала все легенды, связанные с этим озерным и лесным краем.  Многие из них потрясали воображение историями любви древних времен. Меня так и подмывало спросить у нее  — почему она не выходит замуж. Но не стал.

Лес вплотную примыкал к кромке озера. Иногда тропинка становилась такой  узкой, что мы шли друг за другом. Через полчаса развернулись и пошли обратно. Никто из встречных мужчин не пропускал мою спутницу. Жадно осматривали лицо, грудь, скользили взглядом по бедрам и ниже. Некоторые мельком бросали непонимающий взгляд на меня. В таких случаях, когда позволяла тропинка, она брала меня под руку и прижималась к ней.  Я довел ее до административного корпуса, и мы расстались.

Послеобеденный моцион стал частью моего распорядка. Мало того, что с Марией было очень приятно, так еще и очень интересно! Погода благоприятствовала.  Вечером и утром было довольно прохладно, но днем все время сияло солнце и не было ни одного облачка. Вода в озере – не ниже семнадцати градусов и многие купались в нем, быстро высыхая и согреваясь под дневным солнцем.

1

***

 1

Через неделю на обратном пути, мы с Машей, как всегда, должны были преодолеть небольшой холмик. Он был уже совсем близко от корпусов, и находился  в плотных густых зарослях  сосен и елок. С одной стороны его подножье омывало озеро, с другой было болотце. Поэтому тропа, протоптанная более чем за сто лет,  проходила прямо посередине холмика и через его вершину. Поднявшись на него, мы увидели, что внизу, в десяти шагах от холма, столпилась группа людей. Когда мы спустились, то увидели, что люди стоят вокруг лежащего человека.  Над ним трудились два специалиста. Один был в медицинских перчатках. Молодой полицейский, стоял в трех метрах от них, и, наверное, уже не в первый раз обращался к людям:

— Граждане, не мешайте работать! Проходите, пожалуйста! Отойдите отсюда!

Я посмотрел на лежащего. Он был мертв. Лежал на спине, но голова неестественно была повернута в сторону от нас. Ран видно не было. Вдруг до меня дошло. Я узнал его. Это был сосед по столу! Полицейский попросил нас задержаться. В это время работавший над трупом, что был в перчатках, сказал второму, глядя в документ, который достал из кармана куртки погибшего:

— Загорский Алексей Геннадьевич. 1966 года.

Второй что-то писал в блокнот, отвлекся на секунду, спросил:

— Ран нет?

— Похоже, у него шея свернута.

— А со спины?

— Ничего.

Я сказал полицейскому, что это мой сосед по столу. Что при нем на каждом приеме пищи были дорогие часы. Описал их. Нам задали еще несколько вопросов, и мы ушли. Как только мы отошли от места происшествия, Маша возбужденно заговорила:

— Сергей Иванович! Вы слышали?!

— Что, Машенька?

— Загорский!

— И что?

— Так ведь начальник центрального управления из папиного рассказа тоже Загорский, помните? Может это его сын…

— Может, конечно…

— Он два раза ко мне подходил. Первый раз как денди лондонский из кино одет был…

— К тебе не только такой подойдет.

— Ну их… Надоели. Все одно: когда приехали? Сколько еще будете? Одно на уме.

— И что ты отвечаешь?

— Правду. Очень долго буду, — говорю, — и ухожу.  Да и главное не что, а как ответить. Не понимают, почему очень долго, думают, издеваюсь и отстают.

Я не стал расспрашивать Машу об антипатии к тем мужчинам, кто хочет познакомиться с нею. У каждого свое.

Позже, она сказала мне, выяснилось, что сосед по столу умер от разрыва шейных позвонков. Ему свернули шею. Часы не при нем, ни в его номере не нашли. Сказала также, папа говорит, сын Загорского примерно такого же возраста.

***

1

Оставшиеся дни мы гуляли с Машей вдоль озера в другую сторону. Ни мне, ни ей не хотелось подходить к холму.

Таков был тот необычный мой отдых.

***

1

Ныне Николай Всеволодович здравствует. С Машей мы переписываемся по электронной почте. Она по-прежнему работает юристом в том же санатории. Говорит, что заканчивает детектив по мотивам рассказа папы, но в основном все выдумала сама. Они приглашают меня в гости. Понимаю, что это из вежливости.

На этом можно было бы и окончить повествование о посещении в 2017 году дорогого моему сердцу городка, в котором я до того так долго не был. Только чувствую, нужно сказать еще пару  слов о потомках прекрасного человека из Гремячина, часовщика, Федора Карловича Грикеня, убитого в самом конце сорок первого года.

В июле 1944 года, как только Красная армия освободила Гремячин, из Москвы  домой вернулась семья Федора Карловича. Его жена и сын. Антону через месяц исполнилось восемнадцать, и его призвали в армию. Дошел до Берлина. Повезло. Ни царапины. Демобилизовали только в 1948. Приехал домой. Мать Антона – жена Федора Карловича  к тому времени сильно сдала.  Через год Антон похоронил ее.   После армии работал на колхозных стройках. В начале пятидесятых женился. Вскоре родился сын. Антон Грикень хорошо справлялся по хозяйству. К шестидесятым построил в огороде большую отапливаемую теплицу. Выращивал в ней круглый год тюльпаны. Вывозил цветы раз в пять – шесть месяцев в большой город. Там продавал. Зарабатывал бешеные деньги. В шестидесятых за неделю продаж мог привезти до шести тысяч рублей. Все говорили, что денег у Грикеней много.

Во времена хрущевской оттепели, в Гремячин зачастили иностранцы. Большинство переселенцев отсюда, начиная с 1939 года, и после войны обосновалось почему-то в Канаде и США.

Один раз вечером к Антону зашли двое мужчин. Сказали, что из Америки. С трудом он узнал их. До войны они бегали вместе. Оба были с соседней улицы. Братья Глезеры. Рассказали, что когда уходили в сорок первом в Оршу, по пути оба тяжело заболели. Им было 8 и 9 лет. Спасла их сельская женщина,  взяла к себе у мамы уже перед самой Оршей и надежно скрывала до конца войны. Благодаря ей, братья выжили. Женщину они уже навестили. Слава Богу, жива.

Антон принимал их как дорогих гостей. Пять дней. Соседи удивлялись, почему братья остановились именно у него. Оба остались очень довольны. Потом один из них даже пригласил Антона к себе в Америку. Съездил. Много рассказывал соседям о стране капитализма.

Жена Антона Федоровича женщина жадная, сварливая и неумная  никакого душевного комфорта в доме для мужа не создавала. Поговаривали, что поэтому добрый и отзывчивый Антон Федорович постепенно превратился в запойного пьяницу. Никого не удивляло, что, например, из якобы шести тысяч рублей, заработанных на продажах цветов за неделю – полторы, он мог пропить две тысячи дней за пять.  Тяжело он переживал и глупейшие поступки своего сына. Кроме супер провинциального шика и неуемной тяги к деланию денег, Кирилл ничем больше не выделялся. Когда ему было почти тридцать, он ходил на руках под музыку по полу только что построенного бара, дрыгал в такт мелодии в воздухе ногами,  и кричал:

— Зачем мне работать!? У меня на книжке только нулей пять штук…

То ли по этим причинам, то ли еще от чего, но запои Антона Федоровича с годами становились все тяжелее и дольше по времени. Один раз, войдя в такой штопор, из него он уже не вышел. Ему было пятьдесят девять лет.

В тот раз, мудрая его жена, опасаясь худшего, заперла мужа в  гараже. Говорили, что в приступе острого алкогольного синдрома, он выпил то, что первым попалось под руку… Это был антифриз. Перед смертью он стучал в двери гаража и горько кричал что-то непонятное:

— Золото мертвых… Золото убитых… Это их золото! Золото мертвых!

1

***

 1

Случилось это в начале перестройки. Деньги, недвижимо лежавшие у многих, живо заработали. Кирилл немедленно уволился из лесхоза и раскрутился, как умел. С показным размахом. Главное, чтобы все видели. Открыл в городке салон эротического видео. Народ валил валом.  Построил небольшой магазин парфюмерии и косметики. Второй магазин приспособил для продажи бытовой электронной техники. Телевизоры любых типов, марок и размеров, спутниковые антенны, ресиверы к ним, магнитофоны, стиральные машины, пылесосы и все иное, что нужно людям дома. Но Кир (Кирюха, в детстве Кирюша) и тут не остановился. Выкупил половину имущества прекратившего существование одного из домов культуры. Привез оттуда бильярд,  советские символы — бюсты, знамена, вымпелы — в только что  приобретенный большой деревенский дом. Там же по центру повесил и американский флаг. Объяснял всем, что это его дача.  Возвел в своем дворе там, где его омывает озеро, живописный причал. Подходы к нему из дома выложил дорогостоящей тротуарной плиткой с оригинальными ступеньками и перилами. Построил шикарную прогулочную яхту на двадцать посадочных мест.  Через пару лет выстроил недалеко от города, на берегу озера, ресторан. Назвал его «Под киром у Кирюхи».  Многие восторгались:

— Молодец Кирюха! Умеет жить!

Иные, наоборот, не соображали: объемы его торговли никак не могли принести такую прибыль за такое короткое время… Откуда деньги?! Да кто там чужое добро считает… Есть у человека деньги, значит молодец! Ведь не ворует!

Вскоре после смерти отца, Кир, подражая новым русским, начал носить на шее кусок золота с пол ладони величиной на длинной золотой цепи. Каждое ее колечко было не менее доброй семечки подсолнуха.  Потом от кого-то из  соратников по делам он узнал новость, что «сейчас много пить не модно», а «украшения должны быть в меру». Любил блистать вновь приобретенными знаниями, часто повторяя эти две фразы. Кир снял с шеи эту спарку. Сняв цепь, в левое ухо он повесил все же очень крупную серьгу, похожую на те, что были у пиратов средневековья. Она великолепно шла его звероподобной внешности.

Category: Повести